– Это что получается, и вас сюда раньше нас определили? – спросил Никифор у молодой женщины.
– Определили, батюшка, определили. Ещё весной, – со вздохом, потупив взгляд заслезившихся глаз, ответила Прасковья и перекрестилась. – Как есть, всю семью. За полгода, считай, половину схоронили.
– Кто ж ты будешь Илье Ивановичу?
– Дочь я ему, младшая.
– Младшая?! – не поверил глазам Мельников-старший. – Это ты и есть та самая шустрая девка с косами по пояс, что у меня коней принимала у коновязи? Помнишь ли меня, Прасковья? Я к вам в прошлом году летом приезжал за товаром?
– Помню, батюшка. Помню! Как не помнить? Вы ещё тогда шутили, грозили сватов прислать, хвалили своего сына младшего, – подрагивала сухими плечиками та. – Где же ваш сын-то? Обещали ведь познакомить.
– Вот он! – сказал мужчина, указывая на Владимира, и запричитал: – Прасковья!.. Голубушка!.. Что с тобой случилось? А ить… я тебя не узнал… как есть не узнал! – со стоном в голосе причитал Никифор Иванович. – Где ж твоя стать? Где твои косы золотые?
– Что ж, батюшка… Теперь меня из своих никто не узнаёт. А косы-то я давно обрезала под корень, без них проще, мыть да расчёсывать меньше. Да и… конвойные… меньше внимания обращают.
Все, кто был рядом, слушал их разговор, замерев, наблюдали неожиданную встречу. Несколько тысяч верст вдали от малой родины! Надо ж такому случиться! Однако и радости мало. Был бы праздник, если бы в Пасху свиделись, а тут, на Севере… в болотах…
– А где же батюшка твой, Илья Иванович? – выслушав девушку, спросил Никифор Иванович.
– Там, – Прасковья показала рукой на ближний барак, пригласила его за собой. – Пойдёмте.
Никифор проследовал за ней, шагнул в низкий проход. Очутившись в полной темноте, он какое-то время не мог определить, что и где находится. Вдоль длинных стен барака с обеих сторон протянулись сплошные нары, над ними – такие же длинные полати. Глинобитная печь расположена справа от дверей, слева – стол под посуду. Вероятно, люди ели там, где придётся. Земляной пол дополнял унылую картину убежища, которое походило на большую, таёжную избушку.
– Мир да благодать дому сему! – переступив порог, громко приветствовал он, в нерешительности определяясь, куда ему идти дальше.
– Мир-то есть, но вот благодати нет и не будет! – ответил глухой, простуженный, с хрипотой голос из угла. – Но и на добром слове спасибо! Проходи, мил человек, поближе, гостем будешь! Знакомый голос, а узнать сразу не могу…
– Мельников я, Никифор! – осторожно следуя за Прасковьей между рядами нар, отвечал он. – Мне вот сказали, что уважаемого человека здесь встречу.
– Никифор Иванович?! Мельников? – голос на нарах задрожал удивлённой радостью и тут же потух. – Никак не ожидал… знать и вас, как нас.
– Да уж. Есть такое дело. Собрали зараз всю семью. А вместе с нами ещё три семьи здесь. Всё хозяйство бросили, даже двери на щеколду не закинули, – с болью в сердце рассказал Никифор, стараясь рассмотреть товарища по несчастью, но не мог узнать.
Перед ним, вытянувшись во всю длину нар, лежал старик с сухими, скрюченными руками. Заросшее щетиной лицо. Густые, седые волосы скатались комками. Ввалившиеся глаза. Вытянутое, осунувшееся, морщинистое лицо. Худые плечи как у подростка. Накрытый какими-то старыми лохмотьями, он напоминал умирающего столетнего старца. Никифор Иванович отлично помнил, как в прошлом году, летом, на Ильин день они бражничали у него на веранде. Тогда хмельной Илья от избытка радости подлез под годовалого бычка, спокойно поднял его на себе и закинул в реку, чтобы тот не лез в огород. Казалось, что в этом богатыре земли Сибирской собрались все силы предков, которые не кончатся никогда. Но сейчас он стал неузнаваем. А ведь ему было чуть больше пятидесяти лет.
Увидев замешательство Никифора, Илья слабо улыбнулся, поправил сухой рукой волосы с лица:
– Что, не признал? Да… нас теперь никто не узнает. Мы сами друг друга не узнаём! Ты меня шибко за руку не бери, я болею, в болоте застудился. Чахотка привязалась, помру скоро.
– Как так, помрёшь? – топтался на месте Никифор. – Ну, ты это, того… Перестань так говорить. Мы ещё с тобой ого-го! Бражки-то попьём! Да быков по ограде потаскаем!
– Спасибо, товарищ мой уважаемый, за добрые слова! – слабо улыбнулся Илья. – Одначесь, не надо меня успокаивать. Я сам знаю, что говорю. Супруга моя, Варвара Егоровна, месяц назад как померла. Кажну ноченьку к себе зовёт, а я иду, иду потихонечку за ней! И так это мне хорошо! Знать, скоро помру. Там у меня, на могилках, рядом с ней место оставлено, а по другую сторону – брат мой с женой похоронены, за ними – два племянника. Много нас было, сам знаешь. А вот посмотри-ка, как болото к себе прибирает. Голодно тут, ох, как голодно. Норму по окладу лежнёвки никогда не выполняем, а потому и продукты урезают. С местным промыслом тоже туго. По лету дело было, что загнали мужики гурьбой сохатого в топь, окружили и полезли с топорами на него. Тому, понятное дело, деваться некуда, увяз, а вместе с ним и трое мужиков наших. С голодухи к нему подобраться быстрее всех хотели, на спину попрыгали, да вместе с ним и утонули. Так и не попробовали мясо. Что тут скажешь?
– В ентих краях три подруги лютуют: холод, голод да смерть! – и с тоской посмотрел на Никифора. – А ить и вас они приберут. Мы-то хоть лето продержались, не так холодно было, а вы… к зиме пришли. Не вовремя…
– Да что ты такое говоришь! – в страхе проговорил старший Никифор, отстраняясь на шаг от нар. – Разве можно смерть раньше времени сурочить?!
– Здесь, товарищ ты мой дорогой, никакого наговора нет, – спокойно ответил Илья Иванович. – Оно знамое дело, проверенное. Когда нас пригнали сюда, нам тоже другие люди, что до нас были, так говорили, а мы не верили, плевались. Теперь их нет, наших половину тоже закопали.
Никифор молчит, не знает, что ответить. В другой раз бы прыснул резким словом в ответ, но случай не тот. А между тем Илья продолжал и сказал свой вывод, от которого едва не остановилось сердце:
– На смерть нас сюда всех пригнали. На смерть! Рано или поздно – все мы тут помрём. А на наше место новых людей пригонят, чтобы было кому хоронить. Я это давно понял, когда первый месяц лежнёвку выложили. Главное в этой политике не дорога. Дорога она что? Будет или нет – неизвестно. Важное для них, чтобы нас… искоренить. А более другой причины нет.
Никифор Иванович – что пень гнилой. Наполовину пуст, но ещё не упал. Знал же, догадывался обо всём, но реальность скосила. Лучше не видеть конца, наверное, было бы легче. Что сейчас делать? Как теперь жить и работать? С чего начинать?
На этот вопрос Илья Иванович тоже знал ответ:
– Тут делать нечего. Как-то надо свои дни проживать. Потому как вы вновь прибывшие, без крыши над головой, прошу вас к нам жаловать, покуда свои стены не поставите. Сколько вас душ будет?
– Наших-то?! – хмуро переспросил Никифор. – Одиннадцать человек, но тут пока восемь. Анна с больными ребятишками на заставе осталась.
