Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму и Каву. А.
28 января 1917 г.
Дорогая моя голубка Женюрок!
Сегодня получил твою телеграмму о высылке Осипу разрешения на женитьбу, а только что твое письмо от 20.I. В письме ты – особа, избалованная моим писаньем, – все никак не поймешь, почему мы с Осипом не пишем тебе из каждого пункта, в котором мы останавливаемся, напр[имер], из Каменца? Были мы там неполные сутки, я два раза посетил Кортацци, два раза – штаб фронта, да кроме того должен был трещать без умолку со многими, которые посетили Танины именины, а что до Осипа, то он бегал все время, высунув нос… Он-то, между нами, женушка, говоря, все-таки мог бы во время побегушек где-либо приспать на тумбе Романовского и черкнуть тебе открытку, но мне было никак невозможно. Так ты, золотая, нашла один из вариантов моего отпуска, по которому я мог бы пробыть лишних в Петрограде три дня? Я запасся многими бумагами на всякий случай, и 18-й корпус, из которого я уходил и который не имел права уже мною распоряжаться, дал мне очень щедрый отпуск-командировку, но пользоваться им я мог только под риском. Действительным моим отпуском был данный от армии, который кончался 11 января и который я просрочил на три дня, т. е. в действительности я прожил в Петрограде на три дня больше, а не на три дня меньше, как получается из другого «отпуска»…
Сейчас я тебе посылаю свое разрешение и поэтому напишу тебе немного, чтобы успеть сдать письмо на почту сегодня же. Сегодня я был во 2-м Лин[ейном] полку, где обедал и много говорил с офицерами, предаваясь разным воспоминаниям… Сотников работает на двуколке, знал о моем прибытии, хотел прийти, но… не хватило духу, и я его не видел. Время (около 4 часов) прошло быстро, тепло и интересно. Полк для моей встречи выстроен был в конном строю, я поздоровался посотенно, похвалил за вид и пожелал им всякого благополучия. В полку все те казаки, которые служили в Каменце, и очень многие меня помнят и знают. Напр[имер], казак, возивший меня взад-вперед на лошадях, – кучер, бывший у Певнева. Всю дорогу мы с ним болтали без умолку. Во время обеда говорили о тебе, особенно коснулся в речи об этом Георг[ий] Михайлович [Труфанов], на его речь я отвечал также, в которой коснулся моего жена. «Моя жена – человек определенный, и роль свою – жены, матери и гражданки – несет по совести», – одна из главных тем моих слов. Тебе была составлена телеграмма, которая хорошо отразила охватившее всех нас настроение. Только что возвратился из церкви, где слушал Всенощную и наслаждался хорошим пением. Послед[нее] твое письмо спокойное и ровное, очевидно что-то жен пережил и успокоился.
Давай, моя сизая голубка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
Моя Анна с мечами направлена в Главный штаб 20 января при № 71283. А.
2 февраля 1917 г.
Дорогая моя драгоценная женушка!
Не писал тебе 3–4 дня, но решительно не мог вырваться: мы теперь на позиции, и я работаю в сутки 13–14 часов; в 8 часов я уже на ногах, и канитель длится до 22 часов, когда я стараюсь регулярно лечь спать. Прежде всего о деле: ты получила мое письмо из Черновиц и спрашиваешь меня (ответ твой получил сегодня), хочу ли я Соллогуба. Я тебе написал, что в 12-м корпусе, в котором я теперь начальником штаба, есть свободная вакансия штаб-офицера Ген[ерального] Штаба, что я уже предпринял свои шаги, чтобы на нее определили Серг[ея] Иван[овича] (значит, я его желаю), и что ему надо или телеграфировать об этом в Ставку подп[олковнику] Киященко, или поехать туда самому и похлопотать. Передай ему все это (или телеграфируй) самым определенным способом. Я об этом не мог телеграфировать по двум причинам: первая – телеграммы плохо идут, и вторая – главная – здесь на место прочат другого, это уже было налажено раньше, и мне – новому человеку – было неудобно идти вразрез.
Сейчас мне трудно будет послать к тебе человека, так как сокращены некоторые жел[езно]-дор[ожные] передвижения и посланный может ехать очень медленно. Живу я в огромной комнате, в четыре окна; мне найдена мебель – диван, ковры, кровать, и обстановка моя очень мила и изящна. Моя комната смотрит на юг, и в теперешние солнечные дни в ней обилие света. Словом, живу я с удобствами, но их почти не замечаю, так как слишком занят. Все же кое-что читаю (правда, не теперь); кончил I том Тэна «Путешествие по Италии» и нахожусь еще под обаянием этой удивительной книги; как только вздохну легче, примусь за второй том. В «Русском инвалиде» № 6 и 7 наткнулся на статью «Конные заметки» покойного Бориса Панаева (если найдешь, прочитай… помнишь, я тебе нередко говорил о нем как о моем друге, с которым много о чем толковали при наших встречах), и меня поразили в них не техническая (конная) сторона вопроса, с которой можно не всюду согласиться, а те броски духовного содержания, которые попадаются как бы вкрапленные случайно. Напр[имер]: «Решает задачу сила духа, способ приложения которой у каждого свой, чисто личный», или – особенно поразительно – «Победа даруется тем, кто искренне готов купить ее ценою своей жизни». Этот второй тезис я проповедую часто и часто же чувствую себя при этом совершенно одиноким; и как я был рад найти поддержку со стороны моего друга, который правоту своего исповедывания доказал на деле и который шлет мне свою мысль с той стороны. Это письмо повезет сейчас мотоциклист и передаст едущему офицеру, чтобы он опустил его где-либо в дороге; другое сяду тебе писать сегодня же. Твое последнее письмо от 23.I; оно ровнее, но на дне его чувствуется еще неостывшее горе. Давай, моя славная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Твой отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму и Каю. А.
Разрешение Осипу мною выслано в день получения твоей телеграммы.
4 февраля 1917 года.
Моя славная женушка!
За кучею дел я тебя совсем забываю. Сегодня я послал почтой тебе 650 руб., 15–16 часть которых принадлежит Ейке. Позавчера также написал тебе письмо, но короткое, чтобы использовать уезжающего офицера; он где-либо на пути опустит письмо в ящик, и оно придет к тебе дня на 3–4 скорее. Сейчас 17 час. 35 м., и только что упоминалась служебная толкотня; а встал я в 7 1/4 час. и уже в 8 час. был за письменным столом… за служебным. У меня их два: один огромный – стоит посреди комнаты и на нем: бумаги, планы, карты… и телефон, через который я, не сходя со своего кресла, могу разговаривать с двумя корпусными и со всеми крупными частями нашего корпуса, и другой стол – мой личный, он меньше, стоит недалеко от моей кровати, и на нем мое личное: стоит жена с малышами, лежит дневник, очередная книга для чтения и телефон, соединяющий меня непосредственно с корпусным командиром; на этом столе своя чернильница, ручка, карандаши… словом, столы – два разных мира, и за одним я сижу сухой, точный, деловой, требовательный… машина, прозываемая офицером Ген. штаба, а за другим – сидит Анд[рей] Евг[еньевич] – влажный, бездеятельный, поддающийся фантазиям, думающий о разных вещах этого мира, нередко грустный. Моя большая комната – это святая святых корпуса, у дверей которой стоит унтер-офицер вестовой; а если я его пошлю куда-либо, его место занимает дежурный урядник от сотни… без моего разрешения они никого не впустят; если я отсутствую, то только три особы могут войти в комнату: командир корпуса, штаб-офицер Ген. штаба и …Игнат. С момента, когда я ложусь спать, у дверей становится часовой. Ты видишь, женушка, если бы невзначай захотел кто украсть твоего соблазнительного муженька (напр[имер], отвратительные сестры милосердия), то это ему никак не удастся: днем унтер-офицер набьет физиономию, а ночью часовой проколет пузо.
