Сейчас возвратился Осип и ничего не узнал. Я приказываю ему седлать Героя, ехать на вокзал и там все окончательно выяснить. С собой сюда я кроме Передирия взял и старика; он мне не особенно и нужен, но за него взмолились Осип и Передирий, и я им уступил: жалко человека, у которого два сына на войне и который может работать только в знакомом насиженном гнезде… Много в дороге у меня было интересных бесед и разговоров, но пора мне и кончать письмо. Все эти разговоры занесены у меня в дневник, они военно-политического характера, и в свое время ты, если заинтересуешься, можешь прочитать; дневник я стараюсь писать искренно, без лукавства и правдиво, как в свое время я переживал или передумывал то или иное событие. Конечно, только такой дневник и может иметь духовную и жизненную ценность – лукавства и вранья и без того довольно в наших газетах и гостиных. Мой разговор с ген[ерал]-ад[ъютантом] Ивановым в Ставке 10.I занял в моем дневнике более четырех убористых страниц; давно я не переживал так много, как за время этого разговора. Были моменты, когда я жестоко сцепливался с Ивановым, и старику приходилось или поправлять свои слова, или ослаблять высказанную им мысль. Я успел кое-чем поделиться с Серг[еем] Ивановичем, и он тебе, вероятно, успел это все передать. Еще только вчера у меня был ген[ерал] Нечволодов, пишущий историю России и стоящий близко к Государю… он мне много рассказал про Государя, семью его и т. п. Все это меня несказанно интересовало, но писать об этом не решусь даже в этом письме. Тем более что автор рассказов – человек экспансивный и нуждается, я думал, в поправках и сдержанном доверии.
С Осипом я посылаю тебе 300 руб., взятые мною авансом. Содержание я еще не беру, так как неловко делать это до моего формального вступления в должность. Я забыл тебе сказать, что, когда я уже был в 12-й дивизии, ген[ерал] Каледин (к[омандую]щий 8-й армией) приказал запросить меня частным образом, не готов ли я, хотя обо мне пошло представление на штаб 12-го корпуса, принять штаб 23-го корпуса. Дело в том, что 23-й корпус находится в 8-й армии Каледина (а 12-й – в 7-й армии), и, получив этот штаб, я оставался бы в 8-й армии, чего и хотел Каледин, чтобы не выпустить меня от себя. Я рассудил так: предложение Каледина лестно и имеет ценность, но хотя ген[ерал] Экк и «добрый человек», но с ним у меня были шероховатости; на 12-й же корпус меня просил сам Кознаков, корпус я знаю, да и сам я на него просился. Поэтому я дал такой ответ: «Дав уже свое согласие на штаб 12-го корпуса, я, к моему сожалению, считаю теперь неудобным изменять свое решение». Были и другие соображения более мелкого и специального характера (состав и характер дивизии, район, оборудование штабов и т. п.), которые определили мое решение…
Сейчас Осип побежал на станцию, чтобы окончательно решить вопрос, ехать ли ему сегодня в 22 часа или завтра в 16 часов.
Сейчас получил от Акутина телеграмму такого содержания (он в соседнем со мною корпусе): «Едва ли я смогу заехать в Коломыю: работы много, а офицеров нет; постараюсь, но выйдет ли? Шлю поздравления, привет и от всего сердца наилучшие пожелания. Крепко Вас помню. Капитан Акутин». Я ему вчера послал поклон и просил его заехать ко мне перед отъездом в Петроград в Академию. Телеграмма – его ответ.
Осип суетится и очень нервничает, по замечанию Игната «все бегает». Я догадываюсь, что этот нервоз перед свадьбою: обжегшись на молоке, дуют на воду. Я ему подписал командировку до 28 февраля; если будет нужно, он может явиться раньше, а будет другая нужда, может остаться и более, но об этом ты напишешь мне заблаговременно. Сейчас мне начинают уже носить дела, и я мало-помалу начну входить в работу. Предо мною боевой состав корпуса, в который входит 49 отдельных частей… скоро дадут интендантский расчет: сколько входит ртов – людских и животных – в корпус, т. е. его общее чрево.
Кажется, наговорился с моим женом. Давай, золотая моя и бриллиантовая женушка, твои глазки и губки, а также наших трояшек малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю; как здоровье двух Саш? А.
25 января 1917 г.
Дорогая моя женушка!
Осип от нас уехал, вот уже четвертый день, и я до сих пор еще не удосужился тебе написать. Дело в том, что уже 3-й день я работаю по своей новой должности, и ты понимаешь, что твой муженек лезет в дело по самые уши. Как все новое, оно, конечно, интересно и, кроме того, очень сложно. Практически, что бы ни случилось в корпусе, – боевое ли или не боевое, – все должен знать начальник штаба, и до всего ему должно быть касательство; это, так сказать, Фигаро корпуса: «Фигаро – здесь, Фигаро – там». Для меня мое новое дело интересно тем более, что я вообще-то от штабной работы отвык, а последние 3–4 месяца, командуя дивизией, отвык особенно. С отвычки-то оно особенно интересно… что-то я здорово, женка, повторяюсь: наладил слово «интересно». Провожаем старого начальника штаба – вчера и позавчера; в этом случае я так напровожался, просидев 4 часа в накуренной комнате, что утром встал с головной болью, весь изумрудно-зеленый, и отошел только к полудню. Игната испугал порядочно. Положение мое было сугубо скверное оттого, что, несмотря на охи и вздохи, я должен был выполнять неотложные работы.
Игнат очень внимательно допытывается, как ты выводишь пятна, как обрезываешь ноги и т. п., и, по-видимому, он тебя выцелил как свою соперницу. Обрезывая два дня тому назад мои ногти и поняв из моих слов (почему-то), что идеалом обрезывания ногтей считается окорнание их до самого тела, он так заоперировал, что еще бы мгновение и, не последуй мой дикий крик, двух пальцев бы не стало. Когда я, потрясенный и напуганный (несмотря на свой белый крестик) операцией, отдыхал, Игнат имел еще жестокое любопытство осведомиться: «А барыня так не обриже?» Словом, за тысячи верст, отделяющие вас с Игнатом, ведется соревнование. Сегодня он приносит мои новые штаны, удивительно чистые, и говорит: «У барыни так не выйдет». И действительно, замечательный результат. А делает он так: он поливает место бензином, покрывает чистой тряпкой и гладит утюгом; с улетанием бензина улетает и пятно, переходя на белую тряпку. Это твой же способ, но с заменой воды бензином. Ты знаешь, что вместе с лошадьми и Передирием пришел сюда и «старик»; страшно рад этому. Вчера он приходит к Игнату веселый-превеселый и начинает болтать бесконечно, очевидно, найдя в своем собеседнике подходящего человека. Среди разговора старик дает понять Игнату, что ему много достается от Передирия – его ближайшего и единственного начальства. «Так чего же ты такой веселый, когда тебя Передирий каждый день обижает?» – в недоумении спрашивает Игнат. Из смутного и расплывчатого объяснения старика выясняется, что за всю войну он в первый раз попал в счастливое положение, когда его ругает только один человек, а не многие, а не все. Мы смеемся от души с Игнатом над таким относительным и скромным счастьем. Игнат очень жалостлив и очень горд тем, что он может утешить старика и оказать ему свое высокое покровительство… «хороший старик» – говорит он с улыбкой.
Я, женушка, отвлекся описанием моей узкой интимной жизни, но и она на суровом, часто сухом фоне войны имеет свою привлекательность. Из моей работы тебе мне сообщить нечего – все это слишком специально, чтобы остановить твое внимание. Мечтаю я сейчас очень мало – не о чем, да и штабная работа не создает тех поэтических толчков, как жизнь строевая или боевая, которая и настраивает, и тревожит воображение, и несет думы далеко от грешной земли. До сих пор шашка моя не пришла, о Георгии ничего не слышно, и от тебя нет писем… словом, я пока обездолен до крайности.
