Я, моя голубка, ловлю себя часто на том, насколько во многом я согласен с японцем, насколько глубоко и крепко меня трогают его, может быть, дикие, несуразные и страшные, но геометрически прямые, сильные и рыцарски грубые самурайские идеи. Может быть, в этом весь секрет моего спокойствия в бою и полного самообладания даже в те минуты, когда все кругом полны тревоги, жмутся к стенкам окопов или кланяются исступленно перед каждым гулом снаряда. В твоем супруге просто удержался дикарь с прочными нервами и непогашенными еще боевым пафосом и восторгом. И правда, когда я, идя в окопы, миную безопасную сферу и ступаю в полосу ружейного огня, где уже кроме снаряда артиллерийского слышен выстрел и свист ружейной или пулеметной пули, я чувствую подъем нервов, начинаю шутить со своими путниками и полон какого-то особого чувства… какого, я не умею назвать, но, вероятно, какого-нибудь дикого, донесенного до моей души и сохраненного во мне изо дней седой старины.
И какой японец монархист! Когда ему дают какую-либо задачу, очень трудную, то, поводя немного глазами, он вдруг, как по вдохновению, отвечает: «Император прикажет, и будет сделано». Вот это я понимаю! А наши монархисты получат из-под полы глупую, мальчишескую речь Милюкова и носятся с нею, как кот с салом! Подумаешь, невидаль какая! Я стал читать, да и дочитать не мог: такая дребедень… Видно, моя ласка, я форменный дикарь и умных вещей понимать не в силах.
Давай, моя славная юбилярша, твои губки и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму и Каю. А.
4 декабря 1916 г.
Ангел мой светлый-женушка!
От тебя пошли открытки со вчерашнего дня (последняя от 22.XI), а я все еще сижу здесь и просижу еще не менее 4 дней. Эрделли приедет после 6.XII. Меня начинают чествовать обедами, то штаб-офицеры пехоты, то артиллеристы. Вся дивизия всколыхнулась, особенно ребята, которые обретаются в страшных грустях. Сегодня пришла к нам чайная сестра (я ее не видел больше месяца) и возвратила мне книгу, которую я ей давал читать. Ей в чайной про меня солдаты наговорили таких басней, что она вытаращила глаза, увидя меня целым и невредимым. Основной припев солдат: «Мы такого начальника дивизии никогда не видели; он постоянно у нас в окопах, а в бою с нами идет в атаку». Она (либералка и левая) говорила мне это с таким подъемом, что мне стало совестно, и я перевел разговор на другие темы.
Какой-то мне хотят на прощание поднести подарок, но какой – это от меня скрыто; я вижу только, что кругом шушукаются.
Сегодня от меня уехал Куроки, уехал с печалью в сердце и выражая мне на прощанье тысячи благодарностей, трогательных своим тоном и нескладным русским языком. Я привык к этому, может быть, дикому, но гордому и храброму самураю, когда-то моему врагу, а теперь самому лояльному и искреннему союзнику. И он привык ко мне, может быть, даже полюбил, ценя во мне многие качества боевого начальника; он умел простить мне, как не все мои подчиненные, некоторые мои боевые эксцессы и риски, упорно повторяя, что все это «надо», это «хорошо». Он много мне рассказал интересного про свою молодую страну, про ее будущий восход и розовые горизонты. Он боялся только одного, что американские или английские идеи проникнут к ним слишком скоро и глубоко, убьют седые заветы, предадут забвенью старину и под обольстительной вывеской культуры сделают его народ слабым, уступчивым и трусливым. И я не посмел даже его разуверять, потому что все это будет, будет как неизбежный закон природы, как течение ручья, бегущего с камня на камень, как рождение снега глубокой осенью и исчезновение его под солнцем весны.
Интересна дуэль в Японии. Официально она строго запрещена и тяжко карается, но случаи ее неизменно бывают. Дерутся на шашках (это «красиво») чаще всего и всегда до смерти одного из участников, а остающийся в живых делает себе харакири. Это – дуэль! которая влечет за собою две жертвы и является актом, глубоким по смыслу и твердым, чисто волевым по исполнению. Тут нет ни лукавства, ни трусости, ни водевиля, ни игры в гордость или честь. А у нас вокруг одной попытки на дуэль наговорят столько вздору и напустят столько словесной вони, что только руками разведешь. Дуэль, как веру, можно чувствовать, носить в себе, как что-то связанное с вашим внутренним бытием, а раз это испарилось, нечего и поднимать об этом вопрос… словами духовной дыры не залатаешь. Александр III хорошо говорил по поводу дуэлей: «При моем деде дуэли строго запрещались, а люди шли на них, рискуя и жизнью, и наказанием; при деде на дуэли смотрели сквозь пальцы, но люди уже меньше дуэлировались; я разрешил дуэли, а людей к барьеру и канатом не притянешь…» Просто, человечно и ясно, как и многое, что говорил этот простой и прямой царь.
Мое положение все еще туманно; хотели меня удержать здесь, но ввиду подхода ко мне штаба корпуса, кажется, эта мысль осуществлена не будет. Во всяком случае, мне отпуск обещан, и мы с Игнатом все время говорим о нем: что взять, что оставить. Если я получу новое место, а часть вещей увезу с собою в Петроград, то надо будет потом собирать вещи с трех пунктов, и будет канитель порядочная.
Сегодня ко мне в руки попало несколько газет, я их умудрился прочитать одну за другою подряд и в конце чтения почувствовал, что я обалдел форменным образом: лампу стал принимать за умывальник, а свою скромную походную кровать за какую-то рыжую корову. И я вполне понимаю, что вы все там, имеющие несчастье питаться этим бумажным навозом, окончательно все одурели и очумели, и, убежден, правую руку мешаете с левой, а правой штаниной норовите сморкаться. В одном из номеров прочитал, как один корреспондент (вероятно, из семитов) описывает свое посещение одного из фронтов; и по описанию обстановки, и по словам, вложенным им в уста офицеров или солдат, я вижу, что все мерзавец выдумал в своем гнилом рабском мозгу, все врет от начала до конца. Это-то нам как специалистам ясно до очевидности. Если же и остальные перлы в газетах такого же удельного веса, как эта «военная» дребедень, то чем же вы, бедные, там питаетесь и как вы все, отравляемые ежедневно этим нездоровым газетным «газом», достойны искреннего сожаления.
Я вспоминаю невольно Бенаева, который когда-то глотал газеты десятками. Теперь этот либерал и прогрессист, до безумия храбрый в своих передовых посылках, командует полком… и командует слабо: «трусоват был Ваня бедный…». Может быть, и в самом деле, моя сероглазая женушка, твой муж под влиянием непрерывных боев и картин крови, и трупов совсем одичал, вернулся благополучно в лоно старины и готов есть сырое мясо, согретое под седлом, но, право же, все у вас прямо ненормальные… одно то, что в великую годину испытаний, когда только труд и только дух, мужество, сердце могут помочь делу, они забавляются словами и политиканством… помощники!
Вчера был на позиции; едем и говорим с командиром полка (Георг[иевский] кав[алер]); он рассказывает: «В одном бою пришлось ходить по трупам и среди стона раненых… спокойно; но вдруг натыкаюсь на раненую лань: лежит она, смотрит на меня печальными глазами, а в одном застыла слеза… заревел сам и не мог спать ночь». Давай, голубка, твои глазки и губки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
