Теперь хотят сделать так. 15 же ноября, когда я действовал успешно, 43-я дивизия работала крайне неудачно, погибла почти вся (осталось 2,4 т[ысячи] штыков во всей дивизии), и теперь хотят мне дать ее на выправку. Я ответил, что готов работать и благодарю за доверие, но слишком привык к 64-й и расстаться с ней при условии перехода на дивизию же мне будет трудно. Может быть, командиру корпуса и не удастся сохранить за мною ни 64-ю, ни даже 43-ю дивизию, но его упорное желание (которое, по-видимому, поддержит и Каледин) очень лестно и говорит о моей котировке на боевой бирже. В принятии 43-й дивизии тот для меня плюс, что я еще раз буду иметь случай проверить свою систему. Впрочем, что Бог даст… Не выйдет, поеду к женке (к третьей дивизии) и отдохну от боевых трудов на ее ласковой, любимой и любящей груди.
27 ноября. Бросал писанье, чтобы заняться делами, а затем ехать в 253-й Перекопский полк на парад: помолились, поздравил с праздником, прокричали «ура» в честь Высокого Георгиевского кавалера и прошли церемониальным маршем. А затем я позвал к обеду командира полка и бат[альонных] командиров (только двоих, в том числе и тезку, который после 1,5 месяцев сидения в Орлином гнезде появился сюда, в Брязу, и смотрит на мир Божий изумленными глазами). Обед был парадный, до 25 человек народу с музыкой. Я говорил речь на тему об аристократах храбрости (см. выше), но только с некоторыми лирическими вставками в том духе, что минует военная гроза, на сцену общественной жизни прочно выйдут другие аристократии, а люди духа могут оказаться затертыми… Да еще много ли их останется? «Но да не удручит это наших сердец! Мы работали не для звуков и гула в печати и людях, а по внутреннему голосу, по вложенному в грудь прочному сердцу… и не нам искать людской похвалы! Сделавши дело, мы встанем скромно в сторону: пусть пользуются другие жизнью, которую мы им создали и которой сами мы не дорожили…» – в этом духе я закончил.
Посылаю тебе сестринские письма; они для тебя будут показателем моей «известности» и тех чувств, которые создаются вокруг моей личности. Сестры милосердия – это тонкий и чувствительный аппарат, отражающий офицерские и солдатские настроения, чаще даже солдатские, так как они имеют большие сношения с ними через раненых. Они идут вслед за солдатскою любовью, тотчас же ее усиливая, оттеняя своим тоном и обгоняя. На днях выедет в Петроград сестра приданного к дивизии отряда (Ксения Николаевна, «прожектор»), она зайдет к тебе непременно, и ты ее хорошенько расспроси. Выпытай ее поподробнее, найди время. Она простой, хороший и непосредственный человек, и она изложит тебе все как на ладони. Особенно расспроси ее, что про меня говорили солдаты, в каком тоне и в каких подробностях.
От тебя нет писем уже дней 5. Опять какой-либо кавардак из-за падения Бухареста. Сначала у нас были запрещены отпуска до 15.XI, а теперь вновь перезапрещены до 5.XII, и я думаю, если только мне не навяжут 43-й дивизии, выехать к тебе с началом декабря, особенно, если меня возвратят на старое место; если же я удержусь на 64-й, то все-таки попытаюсь выехать, но несколько позднее, когда все налажу окончательно. На бою 23–24.X (за Орлиное гнездо) и за бои 15–18.XI (у Кирлибабы), я еще больше, чем прежде, убедился, что и начальник дивизии должен иногда не только управлять (издалека, по телефону), но и командовать, т. е. появляться лично, приказывать голосом и, в случае нужды, вести батальоны (роты и даже роту) в атаку; а говоря общим словом, должен носить в душе идею самопожертвования – жертвования жизнью, если того потребует обстановка. Горе наших начальников дивизий, что они (кроме физической немощи) ведут часто телефонную войну, не бывают в окопах, не приобретают личного авторитета и духовного влияния на массу. Они где-то вне людской массы, вне ее дум и настроений, они не властители ее духа, они просто начальнический аппарат, посылающий механически холодные повеления. А какое великое благо доказать командуемой массе, что ты можешь явиться – и явишься – в ее дрогнувшие ряды и вместе с ней пойдешь или на смерть, или к победе. Во время боя 15.XI один командир батальона не мог поднять и повести батальон в штыки, и я приказал ему передать, что если он не в силах это сделать, то я сам сейчас приду (я был недалеко) и сам поведу батальон… и он пошел, как мог, так как был убежден, что я приду. В том же бою я шел в атаку с Перекопским полком, и роты, летя вперед, кричали не «ура» (не все, конечно), а «с нами идет начальник дивизии»… Когда я накануне боя 25.XI держал речь унтер-офицерам, между прочим говорил им: «А если, не дай Бог, вы дрогнете или произойдет какая заминка, я появлюсь среди вас, и мы пойдем умирать вместе, в этом даю вам мое офицерское слово… у телефона не останусь»; и я по глазам вижу, что они мне верят, и я чувствую, что имею нравственное право сказать им эти слова и вообще послать на смерть, так как сам в нужную минуту пойду на нее, как уже шел не один раз. Милая моя и любимая, и драгоценная женушка, я с удовольствием рассказываю тебе мои думы и переживания, и мне не стыдно перед тобою говорить и то, что похоже на хвастовство… но ты – я, а себе я говорю то, что только что написал.
Сейчас у нас кругом бело, и, по-видимому, прочно заляжет зима. Сейчас моя дивизия улеглась на оборону, я отдал все организационные распоряжения на этот случай (по укреплению позиции, по организации окопной службы, по санитарно-гигиенической части и т. п.) и чувствую, что цикл работ, начатый мною 6.IX в дивизии, мною закончен. Я оборачиваюсь назад и вижу, что мною сделано много и работано много (интересный показатель: за 87 дней я ни разу не играл в карты и ни один день не спал днем… я днем вообще не сплю, но когда бодрствуешь ночь, то невольно приходится), и я вполне заслужил ласок женки… которая, конечно, не поведет себя, как Далила, и не обрежет мне волос, лишая тем боевой силы, а наоборот, приласкает и с каждой каплей ласки вольет в меня еще большую силу и большую удачливость. И чувствую я, женушка, что заскучал по тебе (может быть, это реакция после усиленных трудов) и по нашей троице… приказывай им писать мне; письмо Генюрки меня обрадовало невыразимо.
Давай, моя золотая, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
Посылаю тебе еще револьвер: подарок мне от боя 25.XI. А.
29 ноября 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Писем от тебя нет вот уже с неделю, и мне не по себе. Каждый вечер, как только подходит 19 часов, мы начинаем с Игнатом волноваться, не будет ли писем? А их все нет и нет. Позавчера выехал Капустин, с которым я послал тебе кое-что. Он, думаю, будет у тебя дней через 5, а Сергея Ивановича ты, вероятно, видела сегодня или увидишь завтра… он тебе даст своими рассказами богатейший материал. Капустин тоже может рассказать немало. Таким образом, на протяжении 7–10 дней ты будешь иметь два самых полных доклада о моем житье-бытье. Иностранцы при моей дивизии, по-видимому, сделаются постоянными обитателями; теперь у меня их двое: профессор Пирс – англичанин и вновь возвратившийся ко мне кап[итан] Куроки. Последний возвратился ко мне, как к себе домой, захватив с собою на этот раз даже рису, так как наша кухня для него слишком жирна, и он имеет в виду ее разнообразить японскими придатками. Очень сожалеет, что мандарины, посланные его отцом, где-то затерялись на дороге, и он не мог привезти их ко мне. Присутствие иностранцев у меня в дивизии и у меня за столом делает нашу жизнь разнообразнее, а офицеров дивизии – более гордыми: «Вот, послали к нам, знают, что мы не ударим лицом в грязь» или «иностранцы все к нам жалуют, значит у нас интересно…». Сейчас у нас зима, были большие морозы, и только сегодня немного отпустило; завтра будет, вероятно, гололедица. Валенки твои пошли в ход; обычно я в них еду на позиции, до штаба какого-либо полка; там переобуваюсь и дальше в окопы иду в сапогах. На обратном пути в штабе вновь надеваю валенки и верхом домой… тепло, мягко и удобно. Иногда балую себя утром: встану и в валенках работаю над бумагами… но боюсь избаловать ноги, и делаю это не всегда и недолго. Полушубком пользуюсь только тогда, когда еду куда-либо на автомобиле, чаще всего в штаб корпуса. Думаем с Игнатом его переделать (полы расходятся, карманы низки…), но никак не можем остановиться на фасоне.
