Вчера получил твою открытку от 11.XI, где ты пишешь под впечатлением «Георгия снизу». Это действительно трогательный подарок, весь собранный из боевых трофеев: стакан, кинжалы, часы, проволока, мох и елки; ценен он еще тем, что в нем нет ошибки и что он поднесен от тех судий, которые сами видели и сами оценили. Повторяю, написанные слова прикажи вырезать на стальной пластинке, разбитое стекло в часах не поправляй… пусть все это будет просто и непосредственно.
За время моего отсутствия Игнат, пичкаемый слухами один другого страшнее, чуть не сошел с ума: выбегал в горы, допрашивал штабных офицеров и, наконец, решил ко мне бежать… я приехал внезапно. Он, между прочим, получил Георгия одновременно с моим, и теперь мы вместе заняты, как бы их приладить. Прежде всего, он пришил ленту к шинели: видно, что Георгиевский кавалер, а крест цел – не пропадет.
Я не договорил, в чем же я менялся, когда прибыл. Встретив меня, Игнат тотчас же сухо сказал: «Надо все менять…» и я выскочил весь из того, в чем пришел (хотя и вещи очень боевые, но грязные), и вскочил во все другое; затем я брился, полоскал рот, умывался… всем этим заниматься полностью не приходилось. Вечером, конечно, мыли ноги, и Игнат на радостях хотя и не отрезал мне всей ноги, но крови малость выпустил: вместе с мозолем хватил и хорошего мяса. Это с ним случается во второй раз после 18.II. Разница в этом случае с моим прежним в том, что этот бледнел, а Игнат посмеивается. Когда-то он с кровью вырезал себе все мозоли, не кончил своей жизни и с тех пор решил, что от этого не умирают. Я примкнул к его взгляду, и теперь он мне режет до крови, а смеемся мы оба: от этого не умирают.
Осип все что-то выдумывает: ждет меня, хотя я ему писал, что на этом нельзя базироваться; то хочет ехать сначала на Кавказ, а потом к вам, то наоборот; какие-то у него вещи, которые его беспокоят; ничего не понимаю. Мотоциклист рассказывает, что когда узнали о моем возможном прибытии, то закричали от восторга… а здесь все повесили носы, узнав о моем возможном отбытии. Лошади выглядят хорошо, Ужок – красивый молодой человек, по росту догоняет Героя. Что касается до моего отбытия отсюда, то это все пока затягивается по мотивам, не подлежащим оглашению.
Генюша написал мне очень деловито и грамотно… растет, формируется и развивается незаметно; был бы только здоров. Какие у него теперь баллы? Привезший шубу в восторге от Ейки; по-видимому, он более никого и не заметил: я его поверну на тебя, а он, оттолкнувшись 2–3 словами, опять об Ейке, я на мальчиков, а он после 1–2 слов опять о девчонке; и все с присказкой, что она «хорошенькая». Конечно, если она в отца, иною она не может быть, но только не нужно ей говорить об этом. Об тебе ничего не допытался: веселая – да и шабаш, а больше ничего. Давай, моя золотая голубка, твои губки и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
21 ноября 1916 г.
Дорогая моя Женюрка!
Серг[ей] Ив[анович] уезжает, и я черкаю тебе два слова… сейчас сажусь на лошадей и еду на позицию. Что у нас было, Серг[ей] Ив[анович] расскажет. А теперь дело стоит так: так как у меня был большой успех, а на главном ударе нашего корпуса – неуспех, дают мне силы, и я буду работать. Картина такая: в корпусе один полный генерал и пять ген[ерал]-лейтенантов плюс генер[ал]-майоры, которые старше меня, а задачу будет решать твой супруг… настолько молодой генерал, что ему рано давать дивизию, но это не мешает дать ему 7 пех[отных] полков и 1 кавал[ерийский] и множество артиллерии для решения серьезнейшей оперативной задачи, т. е. целый корпус. Итак, милая цыпка, вы имеете супруга, которому неудобно в мирное и спокойное боевое время дать дивизию, но которому в суровые моменты и для операции дают корпус… ты должна с этим мириться, золотая моя. Все это тебе Серг[ей] Ив[анович] изложит. С ним я посылаю 900 руб. Получила ли ты те 300, которые я послал с Боровским, а он передал своей супруге? Получила ли ты 2 пуда сахару? Напиши мне условно: «пудовое удовольствие, мол, получила».
Давай, детунька, твои губки и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
25 ноября 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Я про тебя, милая, совсем забыл, но я совершенно замотался: целые дни (теперь уже подряд) хожу по позициям и окопам, выезжаю в 8 часов, а возвращаюсь в темноте, часов в 18–19, поем, переоденусь… и за вечернюю работу по разным распоряжениям и бумажной юдоли. От пуль или шрапнели все пока ускальзываю, пока Бог грехам терпит. Вчера, напр[имер], хотел идти с наблюдательного пункта влево в окопы, но меня отговорил один командир полка и посоветовал идти прямо по тропинке (здесь было ровнее, а полковник шел с палочкой). Я послушался и пошел с ним, моей же дорогой пошел капитан-артиллерист с другими. Через 5–10 минут его ранили пулей, выпущенный окопным наблюдателем. Шел бы я впереди – был бы ранен я и, может быть, труднее, чем мой случайный заместитель. Серг[ей] Иванов[ич] тебе расскажет, какая большая, трудная и сложная работа лежит сейчас на моих плечах. Конечно, ты меня знаешь и поймешь, что это только приподнимает мою энергию и делает меня духовно и физически еще более сильным, чем я, может быть, есть в действительности. Спать сейчас приходится иногда очень мало, но все это замечаешь в угаре и азарте работы. Раз это приказано, то, вероятно, это нужно, и на этом человеку военному приходится ставить точку. Как-то вчера по дороге в окопы разговорились на тему о типе боевого человека и пришли к выводу, что это отнюдь не сухой и жестокий человек, а, может быть, человек мягкий, склонный к поэтическим мечтаниям, перебрали знакомых нам храбрецов (Серг[ей] Ив[анович], Лихачев, ген[ерал] Павлов…) и увидели, что предположения ярко подтверждаются. А один на эту тему пояснил: ему теперь совершенно понятен рыцарь Средних веков, днем ходящий по трупам и в крови с мечом в руках, а вечером слагающий со слезами на глазах мадригал в честь дамы сердца… Вообще, мы не только воюем, мы много мыслим, анализируем и рассуждаем; целая семья вопросов, ходящая вокруг явлений войны, увитая как гирляндами кровью павших и трупами полей, волнует наши мысли и ждет от нас тех или иных решений. И, воюя, отвлекая нашу мысль и нервы боевой работой, мы не забываем, что на нас в те же минуты лежит обязанность наблюдать и делать выводы… они так нужны будут после войны. Иначе загалдят другие, которые смерть видели разве во сне, а не лицом к лицу, и о боевых полях, о том, как люди живут, двигаются на них и достигают победы, они станут говорить под диктовку своей нездоровой и малодушной фантазии.
Позавчера, т. е. 23.XI, получил твою телеграмму такого содержания: «Поздравляю двадцатипятилетним целую благословляю». Конечно, зная из твоих писем дней пять тому назад, что ты мне послала телеграмму, я мог кое-как сообразить, что нужно разуметь под словом «двадцатипятилетним», иначе, видит Бог, я никакого вывода сделать бы не мог. Теперь ты поймешь, почему к телеграммам я перестал прибегать: они приходят позднее письма дней на 5–7, сохраняя за собой право волновать адресата.
