В Добрудже у нас пока неважно, хотя теперь кризис миновал и мы, вероятно, скоро перейдем в наступление. Ген[ерала] Зайончковского удалили, того ген[ерала], который там командовал корпусом особого назначения и который в августе выбрал меня к себе в качестве начальника штаба, на чем стоял и Брусилов; вместо меня послали Половцова (моего товарища по Акад[емии], конного полка), очень слабого как офицера Ген[ерального] штаба, и, может быть, поэтому так вышло неладно. Хотя, конечно, может быть, и твой умный муж ничего бы не сделал, так как на Добруджу – по слухам – навалилось 9 дивизий – одна германская, 2 австр[ийских], 2 турецких и 4 болгарских, т. е. около 200 т[ысяч]. Сегодня имею сведения, что румыны перешли в наступление (на других театрах, вне Добруджи) и имели большой успех: пленных взято больше 2 тысяч. Если этот успех разовьют наши переброшенные (уже там 2 прибыли) туда корпуса, то германо-австр[ийско]-турецко-болгарская банда очутится в таком Добруджском мешке, из которого она едва ли выберется.
Как-то, после долгого перерыва, прочитал «Киевскую мысль» за 10.X и ничего не понял: что-то у вас там происходит, и все вы очень нервничаете; выходит, в окопах-то у нас много спокойнее и яснее: вышел цел и невредим, вечером поблагодарил Бога – и все просто, а у вас заботы конца-края нету: Россию надо перестраивать и каждому хочется на свой лад, а она не дается – я, говорит, строилась тысячу лет русскими людьми, строилась в поте лица, на крови и белых костях […] Что сделаете с этой строптивой и грубой бабой! Я, конечно, на стороне культурных интернациональных просветителей, и мне глубоко их жаль, что они втяпались в эту грязную историю с непросвещенной дикаркой.
Да нас тут доходят слухи, что у вас в Москве и Петрограде голодные бунты, что вызывались войска и в Москве было много убитых. Напиши мне с оказией, где тут правда, где тут ложь. Конечно, среди наших министров бывают и дураки, и скверные люди, но дойти до голодных бунтов в богатой России – дело невиданное.
Давай, моя лапушка, твои ласковые глазки и губки, прижмись вся, а также прихвати нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
20 октября 1916 г.
Дорогая и ненаглядная женушка!
Письмо тебе это вручит или Федор Николаевич Боровский (он едет в Петроград в В[оенную] академию), или Алексей Степанович Потапов, мой товарищ по Академии и бывший в этой дивизии бригадным командиром, который едет в Петроград по своим делам. Посылаю тебе четыре карточки, вполне описанные на задней их стороне. Кроме карточки твоего супруга верхом остальные забавны тем, что инструмент стоял или выше, или ниже, и перспектива вышла для глаза оригинальная. Сегодня с «Ив. Ивановичем» получил твои посылки, за которые целую тебя в уста алые, как красиво говорили в старые времена, и кланяюсь тебе, моя дражайшая супруга Евгения Васильевна, до сырой земли. Но надо тебе описать сегодняшний день. У меня есть на позиции скалистый выступ, включающий почти высоту 1318; выступ этот опасно врезается в неприятельскую позицию, далеко отходит от своей и представляет собою орлиное гнездо, со всех почти сторон окруженное, со всюду обстреливаемое и очень легко могущее быть совершенно отрезано, особенно артилл[ерийским] огнем. Те, которых мы сменили (78-я дивизия, начал[ьник] которой Добророльский… помнишь слабость M-me Алексеевой), хотели даже бросить этот проклятый уголок, но теперь там сидит Гавриленко, со своим 1-м батальоном (253-го Перекоп[ского] полка), и мы прозовем этот угол Орлиным гнездом, о чем я и отдам в Приказе. Гавриленко это тот (тоже Андрей, но Агапитович… […]), которого со мною когда-то хотели очакушить тяжелым снарядом, но ошиблись на 12 шагов. Вчера, т. е. 19.X, надо было послать туда артилл[ерийского] наблюдателя – офицера, и я высказал желание, чтобы он был на мысе (как мы место называем) с рассветом; ждали мы атаки противника. Около 9 часов спрашиваю по телефону, там ли офицер, и узнаю, что нет. А нужно тебе сказать, что и само место страшно, а особенно скверен узкий мыс, который к нему ведет; этот мыс расстреливается ужасно артиллерией противника и с обеих сторон простреливается его ружейным огнем. Предполагая, что кто-то трусит, я навожу справки, и мне говорят, что один фейервейкер (но, значит, не офицер) попробовал идти, но ранен пулей и теперь высылают другого, а что, мол, Гавриленко (который сидит на мысу) будто бы сказал, что днем туда пройти нельзя. Узнав, кстати, что и на общем набл[юдательном] пункте до 9 часов не было еще одного батарейного командира, я приказал начал[ьник]у штаба сообщить начальнику (старшему) артиллерии, что у него непорядок и что если у него не могут идти на мыс, то я сам пойду на него. Это подействовало, и к 10 с лишним там уже был молодой офицер. В тот же день, т. е. 19.X, около 15 часов противник по гнезду открыл страшный артилл[ерийский] огонь, длившийся до сумерек, в результате огня 2 чел[овека] убито, 15 ранено и 2 сошли с ума, окопы и блиндажи изуродованы и перевернуты кверху дном. Донесенная мне картина говорила о большом нервозе и возбуждении, охвативших, может быть, и часть защитников «гнезда», но могущих передаться и на остальных. Особенно меня смущали 2 сошедших с ума как показатель пережитых страхов и как намек на будущие возможности. Словом, моя милая и драгоценная женка понимает, что ее муж, которого она так любит, должен был посетить гнездо, чтобы дать указания, поздороваться с людьми, пошутить, напиться чаю у своего тезки (делаю в третий раз), да кстати и сняться; словом, успокоить всех, инсценируя целый пикник. Сергей Иванович упросил меня взять его с собою так настойчиво, что я не мог ему отказать, и мы сегодня в 7 часов утра и отправились. Муж твой был одет, конечно, во все защитное и со своей палочкой (если к завтра будут готовы карточки, как мы снялись на гнезде, я присоединю их к этим четырем). С нами пошел еще ком[анди]р полка, а сзади плелся – не знаю, в каком настроении, полковой фотограф. К гнезду мы прошли благополучно и почти без выстрела, так как шли в 10 часов и опасные места, простреливаемые отовсюду, миновали почти в тишине… противник, вероятно, еще спал. Но когда я был на самом гнезде и стал обходить окопы, то ружейная стрельба заговорила со всех сторон… это было очень оригинально и непривычно даже для меня – обычно огонь противника с одной стороны. Я обошел все окопы, здоровался, говорил… словом, выполнил намеченную программу. Конечно, у ребят рты до самых ушей; ответят на мое приветствие, противник открывает огонь (в некоторых местах окопы его не далее 100 шагов), мы смеемся. Потом мы позавтракали у тезки (Андрея Агапитовича), после чего снимались… под свист пуль, летавших во всех направлениях, и под разрывы артиллерии, которая начала бить по узкому мосту, который соединял нас с остальной позицией. Это было неудобно, а со стороны противника – отвратительно – отрезать начальника дивизии с одним батальоном (из 16) от остальных и от мира. К счастью, противник свою мысль серьезно не провел, и мы могли пуститься в обратный путь. Шли «без удобств», обстреливаемые руж[ейным] огнем и артиллерией разных калибров; у начальника штаба пуля чуть не сорвала погон, у фотографа камнем от разорвавшегося снаряда ушибло ногу (наградил его Георг[иевской] медалью 4-й степ[ени], что мне как начальнику дивизии предоставлено)… ушибло слабо, но напугало очень, мы смеялись над ним много, конечно, после того как очутились в укромном месте. Словом, хорошо то, что хорошо кончается, а главное, цель моя была достигнута: ребята подбодрились, ком[андир] батальона лично мне все показал и доложил, а я кое-что одобрил, а кое-что прибавил… ребята уже успели высказаться: «Чего же страшно, когда сам начальник дивизии к ним в гости пришел».
