Получил сегодня от М. В. Ханжина письмо, очень печальное. Он сильно тоскует по дивизии и, видимо, своим новым положением не удовлетворен. К сожалению, такие несоответствия при назначениях на войне бывают: боевого – огневого – офицера возьмут за бумагу или в тыл, а другого, не выдерживающего по своей природе огня, будут держать в окопах. Беру пример, более выпуклый и простой. Сегодня буду писать моему милому другу и постараюсь его успокоить. Я часто думаю над тем, что я выбрал М[ихаила] В[асильевича] с расчетом прослужить с ним до нового назначения и во всяком случае думал, что я его раньше покину, чем он меня… вышло иначе к обоюдному нашему огорчению. А казалось, мои расчеты были самые основательные.
Что это у вас с Генюшей все нелады? На какой почве? Нервы его, казалось, должны бы уходиться, возраст приходит более спокойный. Заставь их написать мне… вот уже столько времени я от них ничего не имею. Неужели в Петрограде у них было больше времени? Уговори хоть Кирилку.
Давай, милая, свои глазки и губки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Поцелуи. А.
3 июля 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Сегодня высылаю тебе 600 руб., из которых твоих только 500, а 100 – Ейкины. Сколько теперь у нее будет денег? Отпиши обязательно.
Был прерван чуть ли не на два часа. Едем сегодня с Осипом по полкам, и вдруг он мне говорит: «А что, В[аше] Пр[евосходительств]о, говорил вам Игнат, что я получил Георгиевский крест?» Я чуть из седла не упал. «Давно получил?» – «Да три дня, как прислали». Оказывается, оба они – надеясь один на другого – забыли поведать мне про важную новость. А я два дня тому назад, когда Осип, вероятно, уже имел в руках награду, спрашивал Митю о ее судьбе. Оба мы, конечно, в восторге: Осип по прямой причине, я – по многим соображениям. Я думал, что как только я уйду из 34-й дивизии, конец всем моим хлопотам, оказывается, нет… и это очень приятно. Это мой сегодняшний сюрприз. Был и вчера. Я приехал поздно вечером на автомобиле и остановился в школе, которую нам любезно уступили «сестры». Офицеры познакомились и начали у них пить чай, а я раздумал представляться и хотел лечь спать… до прибытия моей кровати на скамейке парты. Мне несколько раз предлагали идти, но я упорно отказывался. Вдруг один офицер говорит мне, что среди сестер есть одна, которая меня знает. Встаю, иду в коридор …и вижу Елену Ивановну Чарторижскую. Кто из нас обрадовался больше, не берусь сказать, но про свою радость мы – то она, то я – повторили не один раз. Она осталась такой же, как была – розовая, простая, сердечная и серьезная, любят ее в отряде очень, да и всюду, где знают. На лице ее пролегла какая-то складка, малозаметная, потом исчезнувшая, но в первый момент мною замеченная: складка пережитого. Оказывается, история с ее женихом (помнишь этого танцора и актера, и все, что хочешь) ею ликвидирована только в марте этого года, ликвидирована окончательно, но осадки на ее душе, очевидно, еще остались. Когда я заметил по поводу ликвидации, что, по мне, она хорошо сделала, она сказала мне, что лично она не может все-таки ответить убежденно на этот вопрос. Он был четыре раза ранен, три раза легко, а в последний – тяжко, еле выскочил (в грудь и почки). Все эти ранения приподнимали его в ее глазах, делали героем и закрывали туманом просвечивавшие темные стороны характера, но все же, когда миновало благополучно третье, она начала что-то понимать в нем, как отрицательное, и стала клониться к расходу. Тут случилось нечто эффектное. Вызвала мать ее в Киев; приехала она, посетила случайно госпиталь и… в этот-то момент его вносят почти трупом (четвертое ранение). И села она к нему сиделкой, забыв все свои решения, и вырвала его из когтей смерти… А там опять сомненья, еще труднее было расстаться с собственным творением. Но, по-видимому, всему бывает конец. Определила она его в конвой, попал он в Петроград… в момент этого взлета показал, вероятно, свою натуру: или что ему больше ничего не нужно, или еще что-либо. Словом, они скоро разошлись. «Почему?» – «Я увидела, что он не сходится со мною в некоторых вещах, а я уступить не могла». Что скрыто за этой фразой, я не понял, но пока она говорила мне всю эту странную и грустную историю, я чувствовал все крепче и крепче, что за хороший она человек, какое у нее золотое сердце, как строго и прочно смотрит она на некоторые вещи. Мы обедали вместе, и во время обеда она получила от кого-то письмо с маленьким букетом ярко-красных (других оттенков не было) цветов. Я пошутил по этому поводу, она покраснела, прочитала письмо и спокойно назвала какую-то фамилию. Несомненно, такие скромные подарки она получает часто, думаю, что любят ее многие (немало, вероятно, и влюбленных), но все это носит такой милый колорит, так добро и просто, что один восторг видеть все это.
Поговорили о прошлом. О Соне (племяннице Броецкой) и о каком-либо случае с нею (помнишь, ты писала) она ничего не знает и с другой стороны знает что-то о последних днях Голубинской, чего нельзя рассказать. Про Соню Истомину слышала, что жизнь их не задается. Папа ее все время удержался в Тарнополе (единственный), и теперь его губерния увеличилась на огромную, только что завоеванную площадь. Работы у него теперь – ужас. Сегодня же Ел[ена] Ив[ановна] написала и отцу, и матери, рассказывая о встрече со мною. От нее, между прочим, я узнал, что Томашевский убит. Коля Зимин поправился совсем, челюсть у него вся новая, зубы роскошные, и он адъютантом Волгского полка. Броецкая тяжко больна, что-то с ногой.
Это письмо ты, вероятно, получишь ко дню Ангела мамы. Телеграмму ей послать не могу, телеграфируй ей и за меня… я страшно горд, что это вспомнил. На днях она прислала Осипу очень милое и теплое письмо, которое его привело в восторг. Уже три дня нет твоих писем, потому что мы вновь кочуем.
Давай, моя золотая, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Поклоны и поцелуи. А.
4 июля 1916 г.
Дорогая и золотая моя женушка!
Имеем прекрасный день после 3–4 дней непрерывного дождя, и на душе становится как-то светлее. Вчера был в окопах, пришлось ходить в некоторых местах по колено в грязи или воде, но так как это слишком скучно и тяжело, то шли кое-где и открыто… в одном месте были за это наказаны: обстреляны с 600 шагов (одна пуля просвистела около меня совершенно). Видела бы ты, как твой Георг[иевский] кавалер, да и вся компания, быстро возвратились в грязные окопы. Но блуждание по ним так скучно, что скоро вновь вышли на открытую… и большей частью так и продолжали путь, перебегая наиболее опасные места поодиночке, на расстоянии 10 шагов друг от друга. Приходилось по старой привычке ехать на «фильках» верхом, и – что забавно – привезши генерала, они были очень довольны. До определенного пункта я проехал на Гале, которая чувствует себя хорошо, но совершенно невыезжена и идет бестолково.
У вас жизнь протекает очень мило, и мне думается, что на этой суете ты отдохнешь и духом, и телом. Только зачем, моя цыпка, ты все берешь на себя амплуа старушки; если ты уже и в годах, то не забывай, что у тебя муж молодой и ему такие твои роли будут не под стать.
