Ваш отец и муж Андрей.
Целуй всех. А.
24 июня 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Пишу тебе в причудливой обстановке: нахожусь на наблюдательном пункте (уже третий день), лежу на животе и… пишу. Кругом трава, трещат птицы, пока тихо, только изредка стреляет артиллерия да раздастся одинокий ружейный выстрел. Этим затишьем я и пользуюсь. Вчера нас враг беспокоил, а позавчера был бой, и мне пришлось целый день работать, находясь 16–17 часов под всяческим огнем.
Я тебе писал уже о получении мною Георгия (Выс[очайший] приказ 10 июня), но писал наскоро, навзлете. Дело было 20.VI, я находился в захудалой, почти покинутой жителями деревне и с утра написал тебе тоскливое письмо все на ту же тему, что «с Георгием что-то не выходит». Отдал письмо на почту. А затем пообедали, подъехал мой товарищ по Академии (с Георгием), поболтали, и пошел я в свою халупу. Чем-то занялся… как вдруг вбегает мой старш[ий] адъютант и подает мне телеграмму Архангельского. Я от восторга затопал ногами, расцеловал «почтальона» и сел за три телеграммы: тебе, Арх[ангель]скому и в полк. Ходил я козырем целый день, хожу козырем и сейчас. Из нашего выпуска в Академии к началу войны было 58 челов[ек]; 6 убито, 14 (считая меня) получили Георгия, т. е. убито 11 %, награждено высоко почти 25 %… Знать это, знать нечто и большее и не иметь этой высокой награды было нестерпимо. Теперь из кавалеров я являюсь чуть ли не самым старшим по времени. Моя психика теперь совсем иная. Раньше я возмущался, что такие-то и такие-то получили Георгия, а теперь я говорю: «Это их личная удача или ошибка других, или что-то другое, но для меня это частности, которых я так много наблюдаю на войне… М[ожет] быть, с некоторыми на войне произошел нравственный перелом, и они стали иными».
Ты напиши папе, чтобы он разузнал, каким номером я стою среди пансионеров и что мне нужно сделать лично, чтобы заявить о своих правах. Некоторые офицеры говорят, что Капитул орденов сам распределяет кавалеров по времени совершения ими подвига, а другие – что надо что-то писать. Мне в этом разобраться совсем невозможно, а он посетит Капитул и узнает все из первоисточника. Я думаю, не только во мне эта награда вызвала переворот, а и во всех моих знакомых и любящих меня. Конечно, гражданские люди, м[ожет] быть, и недостаточно ярко представляют себе, что такое Георгий, но и они достаточно об этом наслышаны. Павел Тимоф[еевич] [Акутин] подарил мне своего казенного Георгия, но я его еще не надевал. На шинель еще ленту не пришили… все воюем и некогда.
Напиши также папе – мне очень это интересно, каков был состав Петрогр[адской] думы и – если это не секрет – как прошло голосование по моему вопросу. Как формулировали мой подвиг, это я скоро узнаю из «Русского инвалида».
А ты, моя золотая, подробно мне отпиши, как до тебя дошла эта новость, что было с нею связано, получила ли ты поздравления и от кого.
Сейчас противник что-то начинает сердиться и постреливать из артиллерии. Тут мы имеем дело с германцами. Как боевой материал они едва ли выше (или особенно) австрийцев, но техника и искусство (напр[имер], артилл[ерийской] стрельбы) сразу же чувствуются. Для меня, в смысле накопления новых впечатлений и знаний, это очень полезно. Я ведь когда-то хотел даже перевестись на другие фронты, чтобы расширить свой кругозор после австрийского однообразия. В этом смысле я хотел даже просить папу, чтобы он переписался с Куропаткиным… но как-то или забыл, или в моменты, когда понял, что-то остановило меня в папе.
Теперь, моя родная голубка, в свою брошку ты могла бы вставить и милый белый крестик, который страшно бы ее украсил. Тогда боевая работа твоего муженька была бы представлена полностью. (Сейчас лежащий рядом на животе Павел Тимофеевич, увидав, что я пишу тебе, просит тебе кланяться. Во всех поручениях я его беру с собою, и у нас все выходит как по маслу: он человек с боевым опытом, спокойный и мужественный… всё кругом нас поневоле становится спокойным и уверенным, а это – гарантия половины успеха.) Противник опять что-то приумолк, и слышится только арт[иллерийская] стрельба слева – поближе и слабее, а справа – более сильная, но глухая и, значит, далекая. Как привыкаешь к этой музыке боя, и сколько она говорит уму! Для непривыкшего уха в этих гулах нет ни содержания (кроме звукового), ни разницы, а для нас целые картины: удачи, неудачи, пролома, обороны, попыток наметить скелет будущего боя и т. п. У меня есть небольшой осколок от снаряда, который вчера разорвался в шагах 20–25 от моего наблюдател[ьного] пункта; я его передам Осипу для хранения. Герой себе набил спину, и теперь я езжу на Гале. Сначала она очень тосковала по сыну и Герою, ничего не ела и все ржала, а теперь успокоилась; нога у нее, кажется, ничего. В Ужке, при измерении серьезно, оказывается 2 ар[шина] 1 вершок, т. е. такой рост, что казак мог бы выехать на нем в строй; для жеребенка в год и 2,5 месяца это рост огромный, и я жду, что из него выйдет дылда порядочная.
Я тебе писал уже, что я представлен к двум генеральск[им] наградам – Станиславу и Анне 1-й степени с мечами. Конечно, на фоне Георгия эти генер[альские] звезды блестят очень тускло, но все же с прибавленными к ним мечами и они получают уже почтенный удельный вес. Сужу не по себе (я в этом отношении неизменен, и мои ты взгляды знаешь), а по товарищам и соседям.
Пав[ел] Тим[офеевич], имеющий возможность заснуть по тишине обстановки, никак не может этого сделать и все кряхтит и поворачивается с боку на бок. Писем от тебя нет уже дней пять: мы вообще ушли далеко, а тут еще мои поручения, которые отрывают меня еще дальше. Сегодня думаю получить целую пачку. Меня, вероятно, поздравляли с Георгием, но, кроме телеграммы Архангельского, другие до меня не могли дойти. Скажи сыновьям, особенно Генюше, что у них теперь нет основания не решать задачи или плохо учиться, так как общая наша забота (Георгий) теперь улеглась. Давай, моя крошечная женка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй всех А.
25 июня 1916 г.
Золотая и даже бриллиантовая моя женка!
После трехдневной жизни на наблюдательном пункте, с ночевкой в первый день под открытым небом возле рощи, я спустился в деревню и переночевал в халупе. Сейчас сижу в садике во френче, с нацепленным на груди белым крестиком, и веду беседу с моим женом. Настроение радужное по многим причинам: 1) 22-го был 16 часов под огнем, от 5 до 13 под артилл[ерийским] огнем, а с 13 до 21 под жестоким артилл[ерийским], ружейным и пулеметным… Кругом все кланялись, это так забавно, но почти всеми делается невольно. Твой гордый муженек за собою следит вовсю и поклонов не отвешивает… разве уж снаряд загудит невзначай, когда муж что-либо объясняет или над чем-либо задумается. Пошел я на это ужасное место потому, что чувствовался нервный перелом боя, поступали больные духом донесения, надо было людей подбодрить и явиться среди них… 2) 23.VI был только под арт[иллерийским] огнем, но один снаряд упал в 25 шагах… приказал Осипу сохранить осколок в память случайного спасения… И вот теперь все это проносится в моих воспоминаниях, я чувствую, что сделал все, что должен был, и сижу целый, беседую с женом, оттого и настроение божественное.
