Но я женился, и жена сразу начала рожать детей, и тогда мы с приятелем открыли чертово заведение по производству пеленок, но приятель удрал с деньгами, а жена все рожала и рожала. После пеленок были жалюзи, а когда и это дело прогорело, появился замороженный крем. А жена все продолжала рожать, и чертова машина ломалась, и нас осаждали кредиторы, и термиты кишмя кишели в плинтусах каждую весну и осень.
– Как печально, – сказал я.
– И я спросил себя, – сказал О’Хара. – Что все это значит? Для чего я живу? В чем смысл всего этого?
– Правильные вопросы, – сказал я миролюбиво и пододвинулся ближе к тяжелым каминным щипцам.
– И тут кто-то прислал мне газету, из которой я узнал, что ты еще жив, – сказал О’Хара, и его снова охватило страшное возбуждение, которое вызвала в нем та заметка. – И вдруг меня осенило, зачем я живу и что в этой жизни я должен сделать.
Он шагнул ко мне, глаза его расширились.
– Вот я и пришел, Кемпбэлл, прямо из прошлого!
– Здравствуйте, – сказал я.
– Ты знаешь, что ты для меня, Кемпбэлл?
– Нет.
– Ты зло, зло в чистом виде.
– Благодарю.
– Ты прав, это почти комплимент, – сказал он. – Обычно в каждом плохом человеке есть что-то хорошее, в нем смешано почти поровну добро и зло. Но ты – чистейшее зло. Даже если в тебе есть что-то хорошее, все равно ты – сущий дьявол.
– Может быть, я и в самом деле дьявол.
– Не сомневайся, я обдумал это.
– Ну и что же вы собираетесь со мной сделать?
– Разорвать тебя на куски, – сказал он, раскачиваясь на пятках и расправляя плечи. – Когда я услышал, что ты жив, я понял, что я должен сделать. Другого выхода нет. Это должно было кончиться так.
– Не понимаю, почему?
– Тогда, ей-богу, я тебе покажу, почему. Я тебе покажу, ей-богу. Я родился, чтобы разорвать тебя на куски как раз здесь и сейчас. – Он обозвал меня подлым трусом. Он обозвал меня нацистом. Затем он обругал меня самым непристойным словосочетанием в английском языке.
И тут я сломал ему каминными щипцами правую руку.
Это был единственный акт насилия, когда-либо совершенный в моей, кажущейся теперь такой долгой, долгой жизни. Я встретился с О’Хара в поединке и победил его. Победить его было просто. О’Хара был так одурманен выпивкой и фантазиями о торжестве добра над злом, что даже не ожидал, что я буду защищаться. Когда он понял, что побит, что дракон намерен сразиться со Святым Георгием, он страшно удивился.
– Ах, вот ты как, – сказал он.
Но тут боль от множественного перелома окончательно доконала его нервы, и слезы брызнули у него из глаз.
– Убирайся, – сказал я. – Или ты хочешь, чтобы я сломал тебе другую руку и вдобавок проломил череп? – Я ткнул его щипцами в правый висок и сказал: – Прежде чем ты уйдешь, ты отдашь мне пистолет, нож или что там у тебя есть.
Он покачал головой. Боль была так ужасна, что он не мог говорить.
– У тебя нет оружия?
Он снова покачал головой.
– Честная борьба, – хрипло сказал он, – честная.
Я обшарил его карманы. У него не было оружия. Святой Георгий хотел взять дракона голыми руками!
– Ах ты, полоумный ничтожный пьяный однорукий сукин сын! – сказал я. Я сорвал тент с дверного проема, отодрал доски. Я вышвырнул О’Хара на площадку.
О’Хара наткнулся на перила и, потрясенный, уставился вниз в лестничный пролет, вдоль манящей спирали, туда, где его ждала бы верная смерть.
– Я не твоя судьба и не дьявол, – сказал я. – Посмотри на себя. Пришел убить дьявола голыми руками, а теперь убираешься бесславно, как человек, сбитый междугородным автобусом! И большей славы ты не заслуживаешь. Это все, чего заслуживает каждый, кто вступает в борьбу с чистым злом, – продолжал я. – Есть достаточно много причин для борьбы, но нет причин безгранично ненавидеть, воображая, будто сам Господь Бог разделяет такую ненависть. Что есть зло? Это та большая часть каждого из нас, которая жаждет ненавидеть без предела, ненавидеть с Божьего благословения. Это та часть каждого из нас, которая находит любое уродство таким привлекательным. Это та часть слабоумного, которая с радостью унижает, причиняет страдания и развязывает войны, – сказал я.
От моих ли слов, от унижения ли, опьянения или от шока из-за перелома О’Хара вырвало, не знаю, но его вырвало. Содержимое его желудка изверглось с четвертого этажа в лестничный пролет.
– Убери за собой! – крикнул я.
Он взглянул на меня, глаза его все еще были полны концентрированной ненависти.
– Я еще доберусь до тебя, братец, – сказал он.
– Может быть, но это все равно не изменит твоего удела: банкротств, мороженого крема, кучи детишек, термитов и нищеты. И если ты так уж хочешь быть солдатом в легионах Господа Бога, вступи в Армию Спасения.
И О’Хара убрался.
Глава сорок четвертая.
«Кэм-буу»…
Общеизвестно, что арестанты, придя в себя, пытаются понять, как они попали в тюрьму. Теория, которую я предлагаю для себя по этому поводу, сводится к тому, что я попал в тюрьму, так как не смог перешагнуть или перепрыгнуть через человеческую блевотину. Я имею в виду блевотину Бернарда О’Хара в вестибюле у лестницы.
Я вышел из мансарды вскоре после ухода О’Хара. Ничто меня там не удерживало. Совершенно случайно я прихватил с собой сувенир. Выходя из мансарды, я ногой поддал что-то на лестничную площадку. Я поднял этот предмет, и он оказался шахматной пешкой, из тех, что я вырезал из палки от швабры.
Я положил ее в карман. Она и сейчас со мной. Когда я опускал ее в карман, то почувствовал вонь от нарушения общественного порядка, которое учинил О’Хара.
По мере того, как я спускался по лестнице, вонь усиливалась.
Когда я дошел до площадки, где жил молодой доктор Абрахам Эпштейн, человек, который провел свое детство в Освенциме, вонь остановила меня.
И тут я понял, что стучусь в дверь доктора Эпштейна.
Доктор подошел к двери в халате и пижаме. Он очень удивился, увидев меня.
– В чем дело? – спросил он.
– Можно войти? – спросил я.
– По медицинскому делу? – спросил он. Дверь была на цепочке.
– Нет. По личному – политическому.
– Это очень срочно?
– Думаю, что да.
– Объясните вкратце, в чем дело?
– Я хочу попасть в Израиль, чтобы предстать перед судом.
– Что-что?
– Я хочу, чтобы меня судили за преступления против человечности, – сказал я. – Я хочу поехать туда. – Почему вы пришли ко мне?
– Я думаю, вы должны знать кого-нибудь – кого-нибудь, кого надо поставить в известность.
