Ляховская хохотала над этой пословицей до слез, и ее смех напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под крыльца» и без церемонии поволокли на лестницу.
– Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, – хрипел Лепешкин, напрасно стараясь освободиться. – И чего тащат… Тятенька придет и всю артель разорит.
XIV
– Идемте завтракать, Сергей Александрыч, – предлагал Ляховский и сейчас же прибавил: – Я сам не завтракаю никогда, а передам вас на руки дочери…
Они вошли в столовую в то время, когда из других дверей ввалилась компания со двора. Ляховская с улыбкой протянула свою маленькую руку Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.
– А у меня дела, Сергей Александрыч, извините, пожалуйста, – говорил Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.
– Вы извините papa, у него действительно столько дела, – жеманно проговорила Зося. – Вы что там смеетесь, Аника Панкратыч?
– Он радуется, что Игнатий Львович вышел, – объяснил Половодов, пристально наблюдавший Привалова все время.
– А оно точно… – ухмылялся Лепешкин, жмуря глаза, – всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня, старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не могут.
– У вас хорошая привычка, Аника Панкратыч, – заметила Ляховская, гремя ножом, – вы говорите то, что думаете…
– Значит, «люблю молодца за обычай»? Ох-хо-хо! – захрипел Лепешкин, отмахиваясь рукой.
Это странное общество и сама молодая хозяйка заинтересовали Привалова. И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки держать себя – все было новостью для Привалова. Ляховская обращалась со всеми с аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями. Привалова она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из путешествия. Половодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов относился к этому равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что Зося приносила его в жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел, если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.
– А что наш редактор детского журнала? – спрашивала Ляховская, кивая головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора Васильича.
– Он, кажется, сегодня не в духе…
– Виктор Васильич оставил редакторство, – объяснил Половодов, успокоенный внимательно-тревожным взглядом хозяйки. – Отныне он просто Моисей…
– Это еще что такое? – удивилась хозяйка.
– А вот Аника Панкратыч расскажет…
– Вышел такой грех, точно… – заговорил Лепешкин. – Мы как-то этак собрались в «Золотом якоре», у одного проезжающего. Проезжающий-то в третьем этаже номер занял. Ну, набралось нас народу грудно… Иван Яковлич, Ломтев Миколя, я, Виктор Васильич, ваш братец… много народу понаперло. Выпили… Виктор Васильич и говорит: «Супротив меня никому смелости не оказать…» Обнаковенно, человек не от ума сболтнул, а Иван Яковлич подхватил: окажи им смелость сейчас, и шабаш. Ну, какую в номере смелость окажешь, окромя того, что зеркало расщепать или другую мебель какую… Туда-сюда, а Виктор Васильича карахтер вроде как телеграф: вынь да положь… Как он закричит: «Спущайте меня на веревке на карниз… С бутылкой по карнизу обойду!» Я отговаривал, да куда – чуть было меня за бороду не схватил. Ну, думаю, ступай, – Василию Назарычу меньше по векселям платить. Связали полотенца да на полотенцах его, раба божия, и спустили, как был, без сюртука, без жилетки… Вот он встал этаким манером на карнизе, Христос его знает, уцепился как-то ногами – стоит, и только, значит, хотел из бутылки пить, внизу караульный прибежал… Думает, либо лунатик, либо вор по стене ползет. Ха-ха! И сейчас «караул!..». Полиция и всякое прочее. А Виктор Васильич не идет с карнизу и шабаш: подавали мы полотенце – не берет, притащили лестницу – «не хочу». Сам слезу, слышь. Ну, слезай. Вот он уцепился руками за карниз, да по окну и полез… И господь его знает, совсем было слез, да по дороге зацепил, видно, голяшкой за кирпичи, да как ногами бухнет в окно… Звон, треск!.. А окно-то выходило в номер, где ташкентский офицер остановился. А у ташкентского офицера семь дочерей, и все спали в этом самом номере. Обнаковенно, испужались до смерти, и, в чем были, прямо с постели в номер к тятеньке. Тятенька, обнаковенно, прибежал с ливольвером и сейчас Виктора Васильича за ногу и, с позволения сказать, как кошку, в номер к себе утащил: «Кто таков человек есть?» А Виктор Васильич, не будь плох, отвечает: «Моисей». – «Из каких местов?» – «С неба упал…» А мы там сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька этот пристрелит.
– И чем же кончилась вся эта история? – спрашивала Ляховская, хохотавшая во время рассказа до слез.
– Обнаковенно, к мировому. Миколя защитником объявился.
Виктор Васильич смеялся вместе с другими самым беззаботным образом. Давид хохотал как сумасшедший и старался под столом достать Лепешкина своими длинными ногами.
– Значит, мы потеряли редактора и получили Моисея, – резюмировала Ляховская, когда пароксизм общего смеха немного утих. – Так и запишем: Моисей…
После этого шумного завтрака Привалов простился с хозяйкой; как только дверь за ним затворилась, Половодов увел Ляховскую в другую комнату и многозначительно спросил:
– На ваш взгляд, Софья Игнатьевна, что за зверь этот Привалов?
– Привалов? А вам…
– Нет, будемте говорить серьезно. Знаете, мужчина никогда не поймет сразу другого человека, а женщина… Это, заметьте, очень важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.
– Господи! Какая бездна серьезности и таинственности… Вы на что это давеча изволили надуться за завтраком?
– Ах, это пустяки… Разве кому-нибудь интересно знать, что я могу чувствовать или думать!
– Меня удивляет ваш тон, Александр Павлыч, – вспыхнув, проговорила Ляховская. – Вы позволяете себе, кажется, слишком много…
– Простите… – проговорил Половодов, почтительно целуя руку девушки, – вы знаете, что это со мной иногда случается…
Они прошли в угловую комнату и поместились около круглого столика. Ляховская сделала серьезное лицо и посмотрела вопросительно своими темными глазами.
– Видите ли, Софья Игнатьевна, – тихо начал Половодов, – Привалов начинает дело… Поверенным Веревкин.
– Nikolas?
– Да, Nikolas…
Последовала короткая пауза.
– Что же вы от меня хотите? – спрашивала Ляховская, общипывая пуговку на своей перчатке.
– Я… я хочу слышать ваше мнение о Привалове, Софья Игнатьевна.
– Мое мнение… Знаете, Александр Павлыч, в лице Привалова есть что-то такое, – скрытность, упрямство, подозрительность, – право, трудно сказать с первого раза.
