Странное дело. Платоша попросил нас с Гейгером помочь ему в его описаниях. Да-да, отвечаем, конечно. Если же честно, то я не знаю, как к этому относиться. А спросишь – обидишь. Не выдержала, спросила через день. Платоша ничуточки не обиделся.
– Относись, – сказал, – как к жизнеописанию.
– Твоему?
– Моему. Ну, и жизнеописанию вообще.
Как их обоих удивила просьба помочь мне в описаниях – неужели она и в самом деле такая странная? Они мне на всё кивали, но их лица, лица… Конечно, фон для моих поступков неблагоприятный – возможные мозговые нарушения и т. д. и т. п. Но неужели суть моей идеи не очевидна? Да, у каждого человека свои особенные воспоминания, но есть ведь вещи, которые переживаются и вспоминаются одинаково. Политика, история, литература – они воспринимаются, да, по-разному. Но шум дождя, ночной шелест листьев – и миллион других вещей – всё это нас объединяет. Мы ведь не будем спорить об этом до хрипоты и разбивать, чего доброго, друг другу головы. Это всему основа. Вот с этим-то и надо работать, об этом я и прошу дорогих мне людей. Пусть среди описанного мной появятся их голоса. Они не исказят моего голоса, напротив – обогатят его.
Я ведь только тем и занимаюсь, что ищу дорогу к прошлому: то через свидетелей (их со смертью Анастасии больше нет), то через воспоминания, то через кладбище, куда переместились все мои спутники. Я пытаюсь приблизиться к прошлому разными путями, чтобы понять, что оно такое. Что-то отдельное от меня или проживаемое мной до сих пор? Прошлое у меня было и до ледяного моего сна, но никогда не обладало такой отдельностью, как сейчас. Всё то, что я вспомнил о моем прошлом, не приблизило его ко мне. Оно теперь напоминает отсеченную и вновь пришитую руку. Эта рука, может быть, кое-как и двигается, но моей больше не является.
В сущности, в отношении прошлого годы в азоте ничего не меняют. Они обостряют проблему, но не рождают ее: проблема существовала и раньше. Суть ее в том, что прошлое отрезано от настоящего и не имеет отношения к реальности. Что происходит с жизнью, когда она перестает быть настоящим? Она живет в одной лишь моей голове? Той самой голове, которая теперь теряет десятки тысяч клеток в день и вызывает подозрение даже у близких. Срочно впустить в мою голову живых людей с их-моими воспоминаниями… Оживив наши общие воспоминания, эти люди, быть может, оживят и принадлежащее только мне.
Сиверская 1900-х годов – дачная столица России. Комариная столица. Особенно в июне. Я думаю, комаров там хватает и сейчас – хоть в Комарово переименовывай, – но сейчас-то есть спреи, пластины, мази. А тогда? Ну, может быть, мази. В остальном же, я думаю, по преимуществу костер. Это был костер, в котором горели старые тряпки, листья и всякая мелочь, дающая много дыма. Только ведь Платошу техническая сторона дела не интересует.
Ему важны такие подробности, как осторожное, несколько даже вертолетное приземление насекомого на руку. Комар – не муха, он по руке не перемещается. Где приземлился, там и работает. Втыкает свой хоботок в беззащитную кожу и начинает сосать кровь. Прихлопнешь его на руке – и по коже размазывается кровь. В детстве я слышала, что, если комара прихлопнуть на месте преступления, кожа не будет чесаться. Думаю, это преувеличение, преследующее воспитательные цели: за преступлением должно следовать наказание. На том же месте и в тот же час. Так сказать, искупление кровью.
Самое мерзкое – ночное жужжание. Оно, пожалуй, хуже укуса. Сравнимо с бормашиной: еще не понятно, будет ли больно, но звук сверла уже пронизывает тебя насквозь. Сквозь сон вяло защищаешься или просто ныряешь с головой под одеяло. Через минуту выныриваешь – душно. И в комнате душно: окна – опять-таки из-за комаров – закрыты! Двойное страдание – от комаров и от духоты. Наконец, отбрасываешь одеяло и отдаешь свое тело комарам. По крайней мере, не жарко. Что интересно – комары не очень-то на голое тело и бросаются. Может, потрясены широтой жеста. А может, такая обнаженка их шокирует.
Понравится ли Платоше написанное мной?
Почувствовал желание рисовать – давно такого не было. Установил на обеденном столе Фемиду. На книжную полку, освободив ее от книг, перенес с письменного стола лампу. Получилось неплохое – с тенью – освещение. Установил мольберт, взял лист бумаги, графитовый карандаш и начал рисовать. Еще мало что проявилось на листе, а я почувствовал, что рисунок получится. После всех моих многочисленных попыток рука сегодня вдруг вспомнила движения. С каждым штрихом она обретала уверенность, и я больше не думал о правилах рисования – рука сама всё знала.
Когда всё было готово, я включил все светильники и начал внимательно рассматривать рисунок. В нем было много недостатков, но это было неважно. Впервые за месяцы после разморозки мне удалось нарисовать что-то состоятельное. Главная моя претензия была, пожалуй, к тени. Я помнил, как меня учили не чернить ее, не забивать графитом поры бумаги. Даже сквозь штрих бумага должна слегка просвечивать. По определению светлой памяти Маркса, лучше недо-, чем пере-. Отнес бы это определение к искусству вообще.
Я снял лист с мольберта и положил на стол. Пошел на кухню, открыл хлебницу. Рядом со свежим хлебом лежали подсохшие кусочки, которые Настя не выбрасывала, храня их для голубей. Мне повезло: среди черных как смоль сухарей нашелся подсохший кусочек белого хлеба. Я мелко накрошил его на рисунок. Круговыми движениями, слегка нажимая, катал крошки по поверхности рисунка до тех пор, пока они не вобрали в себя лишний графит. Почерневшие крошки осторожно смахнул на пол широкой кистью. Самые мелкие – сдул.
Все линии остались, но стали намного бледнее. Я взял карандаш и еще раз прошелся по рисунку. Теперь он был несколько другим: акценты сместились. И таким он мне нравился больше. Я почувствовал радость. А еще подумалось – нет, не подумалось, просто кольнуло: на фоне массового падежа моих бедных клеток какие-то, получается, восстановились?
Июль 1913 года.
Нежаркие вечерние лучи пересекают парикмахерскую. В лучах кружится пыль.
1-й парикмахер, немолодой лысый человек, стрижет немолодого, но не лысого. Холостое лязганье ножниц в воздухе. Переходит в рабочий режим: полноценный звук подстригаемых волос.
2-й парикмахер тоже немолод и лыс. Зажигает спиртовку и прокаливает над ней опасную бритву. Помазком проходится по щекам клиента.
Можно ли доверять свои волосы лысому парикмахеру, имея в виду возможные комплексы и зависть? Вопрос…
Оба клиента решают его в положительном ключе. 2-й клиент рискует меньше, потому что его только бреют. В этом случае нанести большой урон внешности невозможно. Разве только порезать щеки.
Парикмахеры разговаривают друг с другом.
У них долгая – на целый, может быть, день – беседа о ценах на провизию. Они не могут принимать в нее клиентов – исключая лишь высказывания по отдельным продуктам. А во всей полноте – не могут.
Повторяют друг за другом отдельные слова и даже фразы. Задумчиво, по нескольку раз.
Клиенты не могут так повторять. Для этого им нужно овладеть особым ритмом стрижки. Особым ее спокойствием. А это доступно только профессионалам.
