Сочувствие рыжего человека оказалось деятельным. В конце концов он подошел ко мне и предложил помочь. Спросил, какие имена меня интересуют прежде всего.
– Эти имена вам ничего… – начал было я, но Яшин перебил:
– Напишите список и предположительные годы активности этих людей. Для начала пусть это будет список из десяти человек.
Каковы годы активности Терентия Осиповича? Впрочем, с Терентием Осиповичем всё более или менее ясно – путь его окончился на Никольском кладбище. А мой странный товарищ Скворцов? Скворцов, изгнанный из очереди в голодном Петрограде. Ровесник века. А чекист Воронин? Его активность я ощутил в полной мере, каждой клеткой своего тела. Скворцов и Воронин, две непохожие птицы, пролетевшие через мою жизнь… Я написал десять имен и отдал их Яшину.
Вторник [Настя]
Всё думаю о здоровье Платоши. Испытываю беспокойство. Днем эти страхи мне почти смешны, а ночью – не очень. Собственно, чем они вызваны? Ничем. Ничем! Есть некоторые опасения у Гейгера, которые, надеюсь, не подтвердятся. Так ведь они меня и напугали.
Сегодня утром пошла якобы зубы чистить – закрылась в ванной и беззвучно рыдала. Включила воду, чтобы наверняка слышно не было. Даже сморкалась без трубных звуков – просто тихо утирала сопли – потому что сморкаются ведь, когда плачут.
Правда, сморкаются и просто так.
[Иннокентий]
Позвонил Яшин, сказал, что нашел сведения об Остапчуке.
– Записывайте.
– Записываю.
Остапчук, Иван Михайлович. 1880 г. р. С 1899-го по 1927-й работал сторожем Пулковской обсерватории.
(В 1921 г., добавлю от себя, сколачивал со мной агитационные щиты на Ждановской набережной, 11. Пили мутный самогон, присланный ему родственниками жены из деревни, лежали на досках.)
Так вот, в 1927 году он уезжает в эту самую деревню – Дивенскую, – которая, кстати говоря, находится недалеко от Сиверской. Уезжает, я думаю, из чистого страха, потому что предчувствует террор. Остапчуку, видимо, кажется, что террор легче переживать в деревне. Если это так, то Остапчук пребывает в заблуждении.
Через несколько месяцев его арестовывают в деревне за антисоветскую агитацию и пропаганду. Одним из доказательств этой деятельности было сколачивание агитационных щитов майским солнечным днем 1921 года. Впоследствии на этих щитах висели, оказывается, материалы, признанные следствием антисоветскими. В поле зрения следствия мог попасть и я, принимавший участие в изготовлении щитов, но отчего-то не попал. Не оттого ли, что к тому времени находился в заключении за убийство? Вряд ли. На месте следователя я бы, наоборот, связал одно дело с другим, ведь убийца, вне всяких сомнений, лучшая кандидатура для занятий антисоветской агитацией.
Теперь же самое интересное: антисоветский агитатор Остапчук в начале 1932 года оказался на Соловках. Могли ли мы встретиться? Теоретически да – если бы Остапчука отправили в Лабораторию по заморозке и регенерации. Но его туда не отправили, и наши судьбы вновь разошлись. В 1935-м он вернулся в Ленинград и устроился в родную Пулковскую обсерваторию, где работал до самой своей смерти, последовавшей в 1958 году.
Всё это Яшин узнал из личного дела Остапчука, сохранившегося в материалах Пулковской обсерватории. В этих же бумагах нашлось указание и на место захоронения Ивана Михайловича – Серафимовское кладбище. Оценив преданность сотрудника при жизни, обсерватория не оставила его и после смерти. В финансовых отчетах учреждения, по словам Яшина, сохранился не только счет за сооружение надгробного памятника, но даже счета за венки и цветы, приносившиеся на могилу покойного. Раз в пять лет фигурируют также чеки за купленную краску “под серебро”, что свидетельствует о регулярной покраске ограды. В правом верхнем углу памятника выбита надпись на неведомой Остапчуку латыни: Per aspera ad astra
[11]
.
[Гейгер]
Сегодня поговорил с Настей. Всё ей объяснил. Вернее, объяснил всё, что мог, потому что сам мало что понимаю.
О медицинской стороне дела писать здесь не буду. Все эти дни описывал ее в истории болезни, и повторять это сейчас как-то глупо. Особенно глупо оттого, что описание мое содержит одни вопросы.
Настя это почувствовала и запаниковала. В первый момент вцепилась мне в руку. У нее была истерика.
Это хорошо, что так. Хуже было бы, если бы эмоции ушли внутрь. Из этого состояния гораздо труднее выйти.
У меня настроение скверное. Врач не должен привязываться к пациенту. От этого хуже обоим.
Только ведь Иннокентий для меня не пациент. После того как мне удалось вытащить его живым из азота, он мне стал чем-то вроде сына. Звучит пафосно, но ведь это так. Тем более что сына-то у меня нет. И дочери нет.
Интересно, сообщит Настя Иннокентию о том, что происходит с его мозгом? Я ей ничего не запрещал. Я даже сам не знаю, сообщать ли ему это.
А если спросит? Ну, если спросит, тогда… Тоже не знаю. Изучил его вроде бы хорошо, но не могу просчитать реакцию. Уж если сообщать, лучше, наверное, чтобы это сделала Настя.
Смотрю сейчас: на руке синяк – она ухватила меня по-настоящему. Да она и есть настоящая. Несмотря на фантики в голове.
Четверг [Настя]
Был разговор с Гейгером. Я его ждала. Понимала уже, что хороших известий ждать не приходится. Мне трудно воспроизвести в деталях то, что сказал Гейгер, но суть сказанного убийственна. В Платошином мозгу начали массово “затухать” клетки. Говоря о “затухании”, Гейгер имел в виду не полную их гибель, а резкое ослабление функций. При этом многие клетки гибнут, и лишь незначительное их количество восстанавливается. О восстановлении, по его мнению, говорит то, что Платоша перестал хромать на правую ногу. При этом общее его состояние ухудшается – и довольно быстро. На днях Гейгер займется исследованием спинного мозга Платоши – он видит проблемы и там.
Это я сейчас всё внятно излагаю, а когда услышала сказанное Гейгером, была как сумасшедшая. Теперь стыдно. Он и так ко мне сдержанно относился (разве я не вижу?), а сейчас и вовсе будет от меня бегать. Я не спросила Гейгера, стоит ли мне Платоше всё рассказывать, а потом поняла, что решить это должна я сама. С одной стороны, страшно вешать на больного такой груз, а с другой – он ведь скоро поймет, что от него что-то скрывают, и тогда положение его будет еще хуже. Думала-думала, да так ни до чего и не додумалась. Увидела его вечером – разревелась и всё ему рассказала. Не всё, конечно. Ровно столько, сколько собиралась, если бы уж решила рассказывать. А получилось, что решила.
Он всё выслушал спокойно. Сказал, что этого можно было ожидать. Что десятилетия, проведенные в жидком азоте, должны же были как-то проявиться.
Когда мы уже лежали в постели, я сказала:
– Мы всё преодолеем. Нужно только не терять надежды.
