– Прогулки по кладбищам?
– Да, по кладбищам. Это его новое хобби. – Настя помолчала. – Ищет прежних знакомых.
Я поехал на Смоленское. Припомнил, где была могила его матери, и пошел в ту сторону. Через пару минут в конце аллеи увидел Иннокентия. В темных, по моему совету, очках – чтобы не узнавали. Всё равно узнают.
Он шел, время от времени прихрамывая. В руках газетный сверток. “Вечерка”. Сверток был странен, так что вначале он отвлек меня от хромоты.
Поздоровавшись, я спросил Иннокентия, что можно носить на кладбище в свертке. Иннокентий покраснел. Пробормотал невнятное. Если бы я знал, что мой вопрос его так взволнует, не спрашивал бы.
– Вы можете всё скрыть… – Я улыбнулся.
– Мне не нужно ничего скрывать.
Иннокентий развернул газету. В ней лежала статуэтка Фемиды. Вот тебе и раз. Зачем, спрашивается, она ему на кладбище? Какую справедливость он здесь восстанавливал?
Мне стало смешно, но я сдержался. Зачем, зачем… Носил, видимо, матери – к Анастасии-то он не ходил. Что-то у них с Фемидой, видимо, связано. Было бы из-за чего краснеть…
По аллее мы медленно двинулись к выходу. Я шел, опустив голову. Словно задумавшись. Следил за его ногами.
Он действительно прихрамывал.
В ближайшее время мы приступаем к серьезным обследованиям. Я ему об этом ничего не сказал.
[Настя]
Платоша заразил нас описательством. Он всё повторяет: описывайте побольше! Ловлю себя на том, что обдумываю, как лучше описать то или это. Даже Гейгер, я слышала, пытается что-то изобразить. А почему, собственно, и не Гейгер? На каких основаниях я отказываю ему в художественных способностях? Между прочим, “Гейгер” по-немецки – скрипач.
Воскресенье [Гейгер]
Вот, допустим, хор на утреннике.
У нас в школе был хор. Я в нем, разумеется, не пел – с моим-то слухом! Но слушал самозабвенно – на утренниках, связанных с разными праздниками.
Самым радостным утренником был новогодний.
Хористы (легкий топот) выстраивались на деревянной конструкции, которую я и сейчас не знаю, как назвать. Скамейки, установленные на сцене в три яруса.
По словам руководительницы хора, эта конструкция наиболее полно раскрывала вокальные возможности поющих. Их как-то так на ней расставляли, что звук летел особым образом – прямо в душу. По крайней мере, в мою.
Прекрасны были голоса девочек – серебро высшей пробы – они и определяли красоту утренников. Их голоса про себя я называл утренними.
Ежедневно слушаю в машине музыку, в том числе – хоровую.
Как редко сейчас поют утренними голосами. Можно сказать, что и не поют.
Грамотное звукоизвлечение, профессиональное, только вот волшебства нет. Нет утра.
[Настя]
1993 год, мы с матерью в Тунисе. Впервые отдыхаем за границей (и одни из первых!). Впервые без отца. Хотя и на его деньги – он присылает нам их из Америки. Официально от нас как бы еще не ушел, как бы на заработках еще, но всё с ним, как говорится, ясно. В один из его приездов смотрела вслед ему в окно и видела, как в нашем дворе его поджидала молоденькая девочка. Не то чтобы он не считал нужным скрываться – он об этом просто не думал. То, что их могут заметить, ему как-то не приходило в голову. Поцеловались и пошли, сцепившись мизинцами, – заграничный вариант, у нас тогда еще так не ходили. Потом я с этой парой в городе столкнулась – отец смутился. Она – американка, приехала с ним, остановилась в гостинице. Как я понимаю, бо́льшую часть дня он проводил у нее в номере.
О чем я, собственно? Да, Тунис. Я хотела описать Тунис – одно из самых ярких моих впечатлений. Карфаген, который должен быть разрушен, и этот самый сенатор – как его? – забыла… Пляж. Жара, которая сменяется прохладой гостиничного холла. Африканские фрукты и овощи по путевке “всё включено”. В первый же вечер (это оказалось тоже включено) меня пронесло по высшему разряду.
Вечера – особая песня. Удивительно свежие и приятные. С Африкой вроде бы не соотносимые, а вот поди ж ты… Может быть, именно они делали эту землю такой притягательной. Притягивали, соответственно, разноплеменных агрессоров – включая мою собственную мать. Мне надоело постоянно от нее отругиваться, и я, ввиду невозможности поменять авиабилет, считала денечки до нашего отъезда. Зачем я всё это пишу, ведь дело не в матери?
Дело в Платоше. Я чувствую: что-то происходит нехорошее, и мне не по себе. Я уже говорила с Гейгером: он встревожен. Очень. Собственно, беседа с ним меня и прихлопнула. Я и половины не поняла из того, что он мне говорил, но того, что поняла, достаточно, чтобы впасть в ступор.
[Гейгер]
Наш компьютерщик сообщил мне, что программа не всегда выставляет на записях дни недели.
Я спросил, можно ли восстановить утерянные дни. Он ответил, что можно – в виртуальном мире, мол, всё можно. Всё – вопрос времени и усилий.
Я вдруг подумал: а нужно ли?
Вторник [Иннокентий]
Когда Настя поехала на занятия, я снова побывал на Никольском кладбище. Видеть его мне было больно – я ведь помню его неразграбленным. Здесь больше нет красивых мраморных надгробий, которые стояли в моем детстве. Я спрашивал себя, зачем эти надгробия могли понадобиться – для повторного использования? Для мощения улиц? Что происходит с народом, который разоряет свои кладбища? То, что произошло с нами.
В дни поминовения мы с родителями навещали здесь кого-то из родственников. Я любил эти походы, потому что были они как загородные поездки: зелень, пруд – будто не кладбище, а парк. И это в двух шагах от Невского. Не чувствовалось там никакой печали. Даже смерти не чувствовалось. Благодаря этому кладбищу я, может быть, и смерти не боялся. Боялся, конечно, но как-то так, без паники.
Смерти я не боялся еще в одном месте: на острове. В отличие от Никольского кладбища, там она чувствовалась повсюду. Нельзя сказать, что за своими жертвами смерть в наши бараки приходила: она в них жила. Ее присутствие стало настолько будничным, что на нее уже не обращали внимания. Умирали без страха.
Умерших закапывали – по-простому, без гробов. Выносили трупы из лазарета и бросали в ящик на телеге. В ящике помещалось четыре трупа, которые прикрывались дощатой крышкой. Если трупы не помещались, санитар залезал на крышку и утаптывал мертвецов. Привозил их к яме и сбрасывал вниз. Яма закапывалась по мере наполнения. Таких ям было много, и время от времени мне приходилось мимо них проходить. И они у меня не вызывали ужаса.
Ужаснулся я лишь однажды – когда один из трупов зашевелился. Именно так: один из голых разлагающихся трупов. Глядя на его копошение, я не допускал даже мысли, что он живой. Ничто в этом человеке не напоминало живого. А он вдруг протянул в мою сторону руку и представился:
