Вторник [Гейгер]
Смотрел вечером большую пресс-конференцию Иннокентия.
Он сидел на фоне рекламного щита. Это придавало происходящему в высшей степени коммерческий вид.
Иннокентий стал увереннее в себе. Отвечал спокойно.
Пальцы его крутили карандаш. Позже Настя мне сказала, что карандаш (хорошо, не мороженую морковь) принесла овощная пиар-служба. Для создания образа уверенности. Вот Насте, думаю, такой не нужен.
Не обошлось без тех милых экспромтов, которыми богата жизнь. Когда Иннокентий отвечал на вопрос о сумме поддержки его со стороны государства (разочарованный гул в зале), на рекламном щите телекамера выхватила “ООО Родина”.
Патриотическую фирму заметил не только оператор. Репортер одной из газет показал на рекламный щит и спросил у Иннокентия, не кажется ли ему, что Родина в его отношении была и в самом деле ООО. Шутка, однако, подвисла. Иннокентий не знал значения аббревиатуры.
Когда ему всё объяснили, он всё равно не стал смеяться. С полной серьезностью стал рассуждать о том, что в ограниченной ответственности Родины нет ничего плохого. Каждый-де должен отвечать за себя. Только личная ответственность может быть неограниченной.
А потом сказал, что бессмысленно винить в своих бедах государство. И историю – бессмысленно. Винить можно только себя.
Корреспонденты приуныли. Один спросил:
– Разве вы не вините государство в том, что попали в лагерь? Что вас превратили в глыбу льда? Что ваша жизнь стала сущим наказанием – неизвестно за что?
– Наказания неизвестно за что не бывает, – ответил Иннокентий. – Нужно лишь подумать, и ответ обязательно найдется.
Интересная логика. Странным образом совпадает с логикой ГПУ. Там помогали найти ответ.
Вторник [Иннокентий]
Я все спрашиваю себя, похожа ли Настя на Анастасию. Когда мы только познакомились, мне казалось, что похожа. А теперь вроде бы – нет. Я не могу определить тех изменений, которые произошли в Насте. Стала раскованней? Уверенней в себе? Вот говорят, женщину можно узнать только в браке. Пусть это очередная фраза, расхожая фраза, но значит ли это, что она неверна?
Да, пока мы не жили вместе, Настя была немного другой. Но было бы странно сохранять стиль наших прежних отношений, когда обстоятельства нашего общения изменились. Мы, например, видим теперь друг друга голыми, и что – пользоваться нам прежними словами? Просто этого этапа у нас с Анастасией не было, иначе она, я думаю, тоже бы изменилась. И пора уже прекратить сравнивать Настю с Анастасией. Настя – сама по себе, она не овечка Долли и не копия бабушки – совершенно отдельный человек. Почему же я меряю ее чужой мерой?
Среда [Настя]
Ночью я проснулась от тихого как бы скуления. Включив ночник, поняла, что это Платоша. Он плакал во сне, и лицо его было мокрым от слез. Он пытался что-то произнести, но рта при этом не открывал, а голос был почему-то тонким, почти детским. Оттого и казалось, что он скулил. Лицо с закрытыми глазами обычно невыразительно, а тут было столько горя… Не лицо – трагическая маска, отразившая то, что он пережил там, в прошлой жизни. Будить? Не будить? Хотелось сейчас же прервать этот мутный сон, но побоялась, что так будет только хуже. Коснулась Платошиных глаз губами, почувствовала соль. Он открыл глаза, но не проснулся. Снова закрыл их и дальше спал без стонов.
А я уже не могла заснуть. В голову стала лезть всякая дневная ерунда. Вспомнила, что сегодня окончательно договорилась о сдаче моей квартиры и даже взяла задаток. Стала решать, что оставить в квартире: естественно, мебель, посуду, еще какую-то ерунду. Увезти: любимые книги, интимные всякие подробности, бабушкины вещи. В таких случаях составляют список, но я вставать не хотела, чтобы не будить Платошу.
Четверг [Иннокентий]
Несколько гэпэушников в лечебной части изнасиловали девушку. Я лежал за деревянной стеной и всё слышал. Встать не мог. Крикнул врачу, но врача не было. Начал стучать в стену, но на меня никто не обращал внимания. Я продолжал стучать. Пришел кто-то из насильников, стащил меня на пол и несколько раз ударил сапогом. Я потерял сознание.
Очнулся от плача за стеной. Был слышен еще голос врача, звяканье инструментов. Потом врач зашел ко мне.
– Я могу указать гэпэушника, который там был, – сказал я. – Он заходил меня бить, и я его запомнил.
Врач осторожно помог мне лечь на кровать.
– Неужели запомнили? – На пороге обернулся. – Я бы на вашем месте как можно скорее забыл.
Удивительно, но я знал, кто лежит за стеной. Это было то нематериальное существо, которое я когда-то увидел в квартире на Петроградской стороне. Перила с коваными лилиями на лестнице, запах книг в квартире. Она шла впереди меня. Хромала. Я медленно двигался за ней вдоль книжных полок. Хромала, да. Волосы собраны сзади, шаль на плечах, так посмотришь – библиотекарша библиотекаршей, да еще эти книги вокруг. И я ей еще несколько книг принес – из тех, что у их семьи брал профессор Воронин. Мещеряковы: фамилия слилась с адресом и оттого сохранилась. Семья Мещеряковых. Что за семья? Так и не узнал.
Я ведь даже имени ее не узнал. Не хотел? У тайны, считал, не может быть имени?
Мы прошли в библиотеку (собственно, все комнаты здесь были библиотекой). Два кресла по разные стороны круглого стола. Она обернулась, встала за дальним креслом, положила на спинку руки. Я ее впервые рассмотрел: нет, не библиотекарша. Ни в коем случае.
– Вот, – я протянул ей книги. – Просили передать.
И поскольку она продолжала молчать, я сказал:
– Спасибо.
Улыбалась. Удивительное лицо: готическое, с запавшими глазами. И оплетающая тонкую шею вена. И эта хромота… Ответила:
– Пожалуйста.
Она не предложила мне чая, потому что с ней никакой чай не соединялся – она, что ли, воду на керосинке стала бы кипятить? Но ведь даже сесть не предложила. Королева. Я стоял и смотрел на нее. Представлял счастье соединения с ней. Не счастье – что-то другое, с такой не может быть счастья, может быть разве что сладость боли. Она была особенной, и эта особенность привлекала. Всех. Недаром даже звероподобные гэпэушники охотились за ней в лечебной части. Солистки ансамблей народного танца их уже не заводили. Им, сволочам, хотелось нематериального.
В ту лагерную ночь, когда все ушли, она пришла ко мне. Приковыляла. Приползла. Она тоже меня тогда в Питере запомнила и здесь узнала. Села на мою кровать, а потом легла, потому что сидеть не могла. Я гладил ее руки. Гладил волосы – в запекшейся крови, жесткие, как проволока. Молча. Я уже знал, что с ней надо молчать. Но наши прикосновения были глубже слов. Под утро она прижалась губами к моему уху:
– Спасибо…
Я хотел ей ответить, но она закрыла мне рот ладонью:
– Иначе меня бы уже не было.
