Кстати сказать, мой Платонов подписал контракт на серию рекламных роликов. Сразу после подписания повезли его на киностудию для съемки первого ролика. Он вяло отказывался, говорил, что не одет для съемки, то да се, но они сказали, что нужно будет, наоборот, раздеться. Я ему шепнула, что волноваться-то особенно нечего: белье у него свежее. Только это его не успокоило.
Приехали на студию. Стоит емкость из какого-то особого материала – серебристая, с сотней полированных заклепок. По краям емкости пропитанная клеем вата, как бы наледь, а из днища подается газ, изображающий азотную стужу. Пушистыми хлопьями газ стелется вокруг емкости на полу. Платошу раздевают до трусов и сажают в бочку. Собственно, в этой бочке его едва видно – только голова да плечи. Из-за кадра Платошу спрашивают:
– Что помогло вам продержаться здесь столько десятилетий?
Он достает пачку замороженных овощей и поднимает ее над собой:
– Вот это!
Вся студия валяется от смеха.
А мне вдруг становится его жалко.
Воскресенье [Гейгер]
Иннокентий и Настя описали мне съемку рекламного ролика.
С одной стороны, забавно. А с другой – это снижает трагизм жизни Иннокентия. В первую очередь в его собственных глазах.
Пролежал, получается, столько десятилетий в бочке. В ус не дул, замороженными овощами питался.
Какая все-таки пошлятина. Schrecklich
[5]
.
Понедельник [Иннокентий]
Снимался пару дней назад для рекламного ролика – Настя договорилась с агентством о целой серии таких. Глупость невероятная, даже пересказывать неловко, но дает сумасшедший гонорар. Никогда бы не подумал, что это приносит такие деньги.
Читаю сейчас о том, что происходило в стране после моего ареста. То и дело авторы высказывают мысль, что вся страна стала лагерем. Конечно, кое-что я еще тогда слышал от свежепосаженных, что-то знал благодаря Муромцеву, связи которого со столицами не прерывались. Но истинного размаха террора я себе все-таки не представлял.
Муромцев. Человеком он был искренним, в чем-то даже беспечным. От бо́льших бед спасало его, думаю, то, что он уже пребывал на Соловках. Находился в центре воздушного вихря, где, как известно, спокойнее всего. За то, что Муромцев говорил мне во время наших прогулок, на воле он был бы раз тридцать расстрелян. Впрочем, и я, готовясь к погружению в азот, своих суждений уже не скрывал – от всех, не только от Муромцева. Мои слова доходили, скорее всего, до лагерного начальства, но оно относилось к ним совершенно спокойно. Знало, что все мои суждения будут заморожены вместе со мной. И никогда не растают.
Другие лазари по-лагерному осторожничали, что меня искренне удивляло. Может быть, они и в самом деле верили, что их когда-нибудь разморозят, боялись возможных обвинений в будущем? Их страх действовал на меня угнетающе. Неужели, думалось, даже далекое будущее не выведет нас из большевистского ада?
Иногда Муромцев приглашал меня к себе в квартиру (у него была отдельная квартира!) и угощал кофе с коньяком. Когда его губы касались кофейной чашечки, торчащие пиками усы опускались неожиданно низко. Было видно, что усы академика подвергались особому уходу. Лицо его украшала также небольшая бородка, да и тонкие круглые очки замечательно блестели, но ничего красивее усов у Муромцева не было. Эти усы вкупе с кофе и коньяком вселяли надежду. Пока существовали те, кто так выглядел, нормальная жизнь не казалась безвозвратной.
Во время одной из бесед Муромцев сказал мне:
– Скоро начнется настоящий террор.
– А что, – поинтересовался я, – сейчас ненастоящий?
– Зря иронизируете. Настоящему террору нужны две вещи: готовность общества и тот, кто встанет во главе. Готовность общества уже есть. Дело за малым.
– И кто же встанет во главе?
Муромцев помолчал.
– Самый сильный. Он мне, как вы знаете, звонил однажды, так вот: его сила даже по телефону чувствуется. Звериная какая-то, нечеловеческая.
Я Муромцеву верил: он с крысами работал.
Вторник [Настя]
Утром позвонил Желтков – попал на меня. Точнее, позвонила его референт, а когда я ответила, что Платонова нет дома, в разговор вмешался сам Желтков и сказал, что так даже лучше.
– Мы с вами устроим маленький заговор: организуем чаепитие, чтобы ваш муж не знал. Пригласим его, так сказать, на всё готовое.
– Вы в Петербурге? – спросила я.
– А вы?
Хохот в трубке. Я тоже смеюсь, но больше из вежливости. Прощаемся до вечера. Желтков – отличный мужик. Юморной, легкий в общении. Правда, по словам Желткова, получалось, что о таком чаепитии Иннокентий Петрович давно мечтал, чуть ли не просил, и вот теперь оно состоится наконец-то. Но это так, штрих, который ничего не портит. Даже украшает Желткова в каком-то смысле – мол, и мы там живые люди, можем при случае и приврать. Когда совсем уж без слабостей – не по-человечески как-то…
Мы с Платошей купили пирогов в кондитерской, разных там восточных сладостей. В шесть вечера раздался звонок в дверь. Мы открыли. Первыми вошли два охранника (из ушей провода), за ними люди в униформе кондитерской “Норд”, и только затем – гражданин Желтков. За Желтковым следовал примерно десяток фото– и телекорреспондентов. Завершали делегацию еще два охранника. Мы, растерянные, пятились в большую комнату, а пришедшие (это напоминало наступление) двигались на нас.
Чай пили минут десять – ровно столько, сколько потребовалось, чтобы установить кадр и произвести съемку. Душевной беседы, скажу прямо, не получилось. Да и какой уж там она могла быть душевной, когда за стол, несмотря на приглашение всем, сели только мы с Платоновым и Желтков. Остальная делегация, стоя у стены, щелкала затворами камер и переговаривалась по рации. Мы сделали по глотку, и вся компания с шумом и топаньем отбыла. Нам остался большой заварочный чайник с надписью “От Правительства РФ” и три торта “Норд”, из которых успели распечатать только один.
Интересно, он всегда так чай пьет?
Вторник [Гейгер]
Звонила Настя. Рассказала, как сегодня вечером к ним неожиданно заехал Желтков.
А я уже знал. Посмотрел по телевизору – всё показали. Иннокентий Платонов и покровитель размороженных Желтков.
Собственно, дело не в Желткове. Звонила Настя по поводу пирогов и тортов: вкусные, а есть некому. Приглашала завтра зайти на чай.
Зайду, конечно.
Среда [Гейгер]
Пили чай. Я не Желтков, у меня быстро не получилось. Засиделся до половины второго, возвращался домой на такси.
Неожиданно для меня Иннокентий стал рассуждать о диктатуре и терроре. О том, какая это народная беда. (Настя безмолвно указывала мне на пироги.)
