Сострадание — это мать, вскармливающая судьбу человека.
Из «Кодекса бусидо»
Глава 1
— Крис, прекрати! Ты его убьешь!
Я посмотрел на притихших соседей по камере, затем перевел взгляд на человека, лежащего на грязном, заплеванном полу. Тот старательно делал вид, будто ему настолько плохо, что следующего удара он уже не переживет. Как же! Человек — самая живучая тварь из всех существующих, и эта мразь не исключение.
— Так кто, говоришь, моя мама?
— Ты меня неправильно понял, — шепеляво ответил он разбитыми в кровь губами, чтобы сразу же испуганно сжаться.
И правильно сделал: сейчас снова будет больно.
Цель себе я наметил — в правый бок, под плавающие ребра, в область печени. Даже несильный удар вызовет приступ дикой боли. Кое-кто надолго запомнит, что за языком надо следить. Особенно в таких заведениях, как это. Да и не только здесь, но и вообще, в любом месте. И в тот самый миг, когда я замахнулся, в коридоре послышались чьи-то тяжелые шаги.
— Живи, урод, — только и оставалось сказать мне, отходя в сторону и присаживаясь на первые попавшие нары: если увидят рядом с ним, ничем хорошим для меня это не закончится.
Щелкнул замок, заскрипела и со стуком открылась дверь. На пороге возникли двое надзирателей. Загляни они в камеру несколькими минутами раньше, им пришлось бы силой оттаскивать меня от жертвы. И надзиратели наверняка воспользовались бы висящими у них на поясе каучуковыми дубинками, продетыми в ярко начищенные бронзовые кольца. Один из вошедших взглянул на скрючившегося на полу человека, зачем-то хмыкнул, после чего взглядом нашел меня.
— Идем, Флойд, тебя господин начальник желает видеть.
«У меня послеобеденный отдых, после зайдешь», — вертелось на языке, и все же мне удалось сдержаться.
Выходя из камеры, я посмотрел в дальний угол камеры, на Трая. Понятно, откуда ветер дует. Гаденышу, с оханьем поднимавшемуся на ноги, и в голову бы не пришло по собственной инициативе сказать то, что он озвучил и за что так славно отхватил. Трай делал вид, будто внимательно что-то рассматривает на потолке, поэтому мой многообещающий и полный угрозы взгляд не увидел.
— Ничего, мы еще встретимся, — прошептал я, едва не уткнувшись в широченную, чуть ли не на полкоридора, спину надзирателя.
Тюремный коридор, почти сплошь состоящий из решеток, встретил меня множеством взглядов. Равнодушных, изучающих, любопытных и даже, уж не знаю почему, полных угрозы. Возможно, споткнувшись именно о такой угрожающий взгляд, я и упал. Упал неловко, буквально на ровном месте, больно ударившись плечом о железные прутья решетки.
Кабинет единственной, а значит, главной столичной тюрьмы, выглядел совсем не таким, каким он должен был быть в моем представлении. Красивая дорогая мебель, массивный письменный стол с резными ножками, бюро красного дерева… Такой кабинет больше подошел бы какому-нибудь далеко не самому захудалому торговцу, банкиру, важному правительственному чиновнику, а то и самому министру.
Под стать кабинету выглядел и хозяин — начальник тюрьмы господин Гленв Дарвелл, осанистый, с плавными величавыми жестами и с шевелюрой, к которой лучше всего подошло бы определение «львиная».
— Присаживайся, Крис, — указал начальник тюрьмы подбородком на один из стульев, целой шеренгой тянувшихся вдоль стены.
Я с сомнением взглянул на их светлую обивку, прекрасно понимая, что чистой мою одежду никак не назовешь, но все же присел. Правда, на самый краешек — до того было жалко испачкать ткань. Помолчали.
Гленва Дарвелла я знал давно. Причем настолько давно, что успел посидеть на его коленях, а самого его раньше называл дядей Гленвом — когда-то он был частым гостем в нашем доме, другом семьи.
В те времена отец мой был еще жив, занимал немалый пост, а сам Дарвелл пребывал на должности начальника полицейского департамента столицы. Вероятно, он и сейчас бы в наш дом частенько захаживал — о его чувствах к моей маме известно даже мне, хотя сам он их тщательно скрывает. Но теперь, когда отца не стало, бывать у нас Гленву не очень прилично.
К тому же нет больше нашего прежнего дома, а то, что есть сейчас, назвать домом не поворачивается язык.
С тех пор как не стало отца, изменилось многое. Вот и сам Дарвелл, которому в свое время прочили чуть ли не портфель министра юстиции, стал всего лишь начальником тюрьмы. Для кого-то подобное назначение могло бы означать венец карьеры, но только не для него. Для Дарвелла это означает падение по карьерной лестнице на целый пролет.
Я посмотрел в окно, туда, где в небе величественно проплывал дирижабль, и не удержался, чтобы не усмехнуться. Вспомнилось, что в детстве, когда меня спрашивали: «Кем ты хочешь стать?» — я всегда отвечал: «Кочегаром на дирижабле». Это всегда приводило маму в ужас. Тогда я считал, что на дирижаблях обязательно должны быть котлы, и соответственно, и кочегары.
«Вон он какой огромный! И сколько там нужно горячего воздуха! — рассуждал я. — А откуда его еще взять, если не из котла?»
Вполне логичное умозаключение после того, как мы целыми днями с помощью свечи нагревали воздух внутри бумажных фонариков, и они улетали высоко-высоко в небо.
— Крис… — начал Дарвелл, и я, полагая, что он сейчас скажет: «Как ты до такой жизни докатился? И что скажет твоя мама?» — перебил его:
— Господин начальник, меня арестовали ошибочно.
Я перестарался, нарочито растягивая слова и добавляя в голос малую толику гнусавости — именно так говорят представители криминального дна. Дарвелл поморщился.
— Крис, разговор не о том. Мы уже разобрались: там действительно произошла ошибка.
«Которая стоила мне трех дней пребывания в вонючей камере».
— Я знаю, ты забросил университет.
«Сразу после того, как выяснилось, что платить за обучение больше нечем. Ну разве что продать мамины фамильные драгоценности. Хотя, боюсь, дело дойдет до этого и без платы за мою учебу».
Наверное, Дарвелл чувствовал за меня какую-то ответственность. Ведь, сложись все по-другому, он вполне мог бы стать моим отцом. Ну а чем еще можно объяснить его заботу? Когда-то у мамы был выбор, и она сделал его не в пользу Дарвелла.
— Но, по крайней мере, ты же не бросаешь занятия музыкой? У тебя, должен признать, талант, и немалый. — И он забарабанил пальцами по краю столешницы, изображая игру на фортепьяно и закончив мощным акцентированным стаккато.
