– Да что случилось-то?
– Я тебя страшно люблю, вот и все, что случилось.
Все молча на меня глазели. Что было делать? Я сказал:
– На ужин будет кускус.
Вскоре мы сидели за столом и привычно внимали сольному выступлению отца. Он всегда любил говорить больше всех и сдабривал свои рассказы шуточками, которые считал (и зря) остроумными. Мои чувства к нему всегда были очень и очень сложными – это такой плеоназм, когда говоришь об отце, о родителях. Они постоянно менялись, меня швыряло из крайности в крайность: я находил его то обаятельным, неотразимым, то пошлым до отвращения. Как правило, это было реакцией на чужое мнение: я уважал достоинства отца, но стоило кому-нибудь хорошо о нем отозваться, как я бросался возражать, перечисляя все его дурные стороны. И первой моей претензией к нему была его манера постоянно меня унижать. Раньше я видел в этом просто бестактность. Но со временем убедился: это делалось преднамеренно. Он никогда не мог сказать мне ничего хорошего, был не способен похвалить что-нибудь, имеющее отношение ко мне. Взять, например, моих детей. Он их, безусловно, любил, однако если заговаривал о них со мной, то только для того, чтобы отметить что-нибудь плохое. “Не понимаю, почему ты позволяешь Алисе так одеваться…” Или: “Поль все время строчит по мобильнику эсэмэски – это просто ужасно!” Я никогда не слышал, чтобы он сказал: “У тебя замечательные дети”, – ведь это значило бы, что я хоть что-то в своей жизни сделал хорошо.
Но больше всего он цеплялся к моей работе. С тех пор как я устроился в архитектурное бюро, отец начал живо интересоваться делами в этой области. Вернее, делами наших конкурентов. Не было в мире человека, который бы так пристально, как он, следил за успехами нашего основного соперника. Уверен, что, будь я поклонником “Битлз”, отец с утра до ночи талдычил бы мне про “Роллинг Стоунз”. А так, он не упускал случая попенять мне:
– Жаль все-таки, что контракт на новый университетский корпус в Жюсьё достался не вам. Это прекрасный объект.
– Да, конечно.
– “Ксенокс и компания” отлично работают. Я съездил в Шайо посмотреть, как они строят новое музейное крыло – это что-то грандиозное! Жаль, что ты работаешь не у них.
В этом он весь. Можно было бы подумать, что ему интересно то, чем я занимаюсь, что он как любящий отец хочет принимать участие в жизни сына, но это не так, а правда в том, что он смакует все промахи – мои и нашей фирмы. Козырь его изуверской колоды – проект, над которым я работал восемь лет тому назад. Это был самый тяжелый случай за всю мою карьеру (не считая нынешнего). Я не один месяц корпел над расчетами по крупному объекту, который наша фирма отвоевала в жестокой борьбе. Все шло прекрасно до тех пор, пока не выяснилось, что право на владение частью здания принадлежит неким частным лицам. Точнее, одному лицу, проживающему в Соединенных Штатах. Очень богатому человеку, который не соглашался ни на какие наши предложения. Непоправимая ошибка нашей юридической службы. Весь труд насмарку. Ситуация зашла в тупик. На работе все давно забыли об этой досадной истории, и только я один постоянно ее пережевывал, потому что отец регулярно допытывался:
– Есть новости от владельцев?
– Нет.
– Ну надо же так вляпаться! Схватиться очертя голову за проект, вместо того чтобы все хорошенько проверить.
– Да, ты мне уже говорил.
– Какой-то дилетантский подход.
Словом, отец вел летопись моих неудач. Говорил и говорил об одном и том же и постоянно напоминал о самом неприятном. Когда он заводил эту песню, мои жена и дочь переглядывались и понимали друг друга без слов. Да и незачем тратить слова – все каждый раз разыгрывалось как по нотам. Я тоже вступал в молчаливый сговор, и всем нам было смешно. Или уже не смешно?
Элизе, кажется, здорово надоел этот семейный ритуал охаивания. А в тот вечер, как я заметил, ее раздражение перешло в новую стадию. Знаменитой каплей, которая переполняет чашу, может стать едва уловимое изменение в выражении глаз. Так вот, в тот вечер оно изменилось на каплю, и что-то выплеснулось через край. Добродушное лукавство вдруг обернулось едким презрением. Возможно ли? Такая малость отделяет разные миры, так проницаема и тонка граница между противоположными чувствами. Уже второй раз у меня возникло это чувство, первый был, когда жена помахала мне из окна.
Я сам давно не удивлялся бестактным или злобным выходкам отца и ждал их, как пассажир ждет свой поезд. С готовностью встречал знакомые вагончики на путях сообщения между нами – все те же фразы, пропитанные все той же желчью. Впрочем, это не совсем так. Ждать-то я ждал, но, дождавшись, все же каждый раз немножко удивлялся. Ибо с ребяческой наивностью надеялся: а вдруг сегодня все пойдет иначе. Ох уж эти надежды… неистребимые… и бессмысленные, потому что эмоционально наши родители подобны заводным куклам. Мама тоже не выходила из рамок своей роли и, как обычно, старалась сгладить острые углы:
– Отличный кускус.
– Спасибо. Я подумал, что это будет лучший вариант.
– Действительно очень вкусно, – сказала Алиса. – Почаще бы вот так.
На это пожелание никто не отозвался. Заговорили, как всегда бывает, когда родные люди редко видятся, о каких-то самых общих предметах и о политике. Это была опасная тема, но никуда не денешься, отец живописал нам мрачную картину мира, у которого нет будущего. Алиса шутливо его перебила, и он улыбнулся. Внучке прощалось все, вплоть до наглости. А мама не дала ему продолжить и заговорила о другом. Об их планах – они задумали отправиться в круиз по Средиземному морю.
– Ну, я еще не знаю… Как подумаешь – столько крушений, – сказал отец.
– Это все-таки редкие случаи, – бодро возразила мама.
– Слыхали про того мерзавца, который бросил свое судно и оставил людей погибать? Какая подлость!
Ну вот. Вместо того, чтобы поговорить о красотах Капри, хорватском побережье или острове Стромболи, мы были вынуждены слушать отцовский монолог о трусливом капитане парохода, затонувшего у берегов Италии. Зачем же я затеял этот ужин? Стало так плохо после МРТ, захотелось увидеть родителей и детей (по сыну я тоже соскучился). Моя обычная манера: я делаю именно то, чего делать не надо, принимаю опрометчивые решения. И каждый раз осознаю, что у меня не хватает чутья, только после того, как наломаю дров. На этот раз, однако, у меня были оправдания. Я боялся умереть. Признаться в этом? Поделиться своими страхами? Нет, мешала отцовская черствость. Пусть все остается как есть. Выставлять напоказ свою боль не по мне. Я не любитель театральных сцен. Меня опять подвела импульсивность, затея провалилась – что ж, не страшно. Как-никак мы собрались, а хлебнуть чуток семейного безумия даже приятно, все равно что курнуть косячок. За целую жизнь я свыкся с этим антуражем. В общем, я ничего не сказал о своей болезни, чтоб не мешать семейному механизму разваливаться в заданном ритме.
Итак, я старался держаться как ни в чем не бывало, но в какой-то момент мои силы иссякли – я больше не мог притворяться. Меня прошиб нервный тик, лицо задергалось в непроизвольных гримасах. От разговоров с отцом, от его дежурных расспросов о неудачном проекте разыгралась жгучая боль в спине. И ее уже было не скрыть.
