– Сволочь, – заметила Рая. – Все гении сволочи.
– Вовсе нет, – вступилась Тамара. – Все гении – дети. Наш Николай – абсолютный ребенок. Доверчивый, как будто вчера родился.
– Какой он, на фиг, гений? – возразила Рая. – Просто певец, и все. Горло со свистком.
– Гений… – не согласилась Тамара. – И красавец… У него глаза как у коня. Добрые и все понимают. И пахнет он розами и дождем.
– Конь? – уточнила Мила.
– Николай.
– А чем пахнет дождь?
– Космосом. Свежестью. Вечностью. Я бы легла на него и вдыхала. И больше ничего не надо.
– Вы его любите? – догадалась Мила.
– Давно. Еще с консерватории. Я училась там на дирижерско-хоровом.
– А почему вы администратор?
– Чтобы быть рядом. Его же все обманут и кинут. Администраторы – шакалы. А он – доверчивый, как дитя.
– А почему вы не вышли за него замуж?
– Он меня не замечал.
– А вы бы положили ему руку на пенис… – сказала Мила.
– Это не мой путь…
– А как вы сейчас живете? У вас есть семья?
– Ничего у нее нет, – сказала Рая. – И не будет.
– Почему это? – спросила Мила.
– Когда долго смотришь на солнце, то потом ничего вокруг себя не видишь. Вот и я. Никого вокруг себя не вижу.
– Обидно, – сказала Мила.
– Так всегда, – заметила вторая проводница. – Все порядочные живут плохо. Хорошо живут только акулы. У них три ряда зубов.
– Всё! – объявила Мила. – Завтра приду к Сашке в общежитие и положу ему руку на пенис!
– Он протрезвеет и не вспомнит, – заметила третья проводница.
– А все-таки любить – это хорошо, – сказала вторая проводница. – Лучше, чем ничего.
– У меня знаете какая мечта? – спросила Тамара. – Постареть. Постарею, и будет все равно. Старость всех уравнивает. Все старики одинаковые. Что Эйнштейн, что дядя Вася.
– Ерунда. Все старики разные, – с уверенностью сказала Мила. – Надо уметь ждать. Энергия ожидания притянет. Вот откроется дверь, и он войдет.
Открылась дверь, и возникла рожа усатого и пузатого.
– Мать вашу за ногу! – изрек усатый пассажир.
– И вашу тоже! – отозвалась Рая.
Поезд несется в ночи.
В купе Николая Озерникова входит человек в железнодорожной форме. В его руках бутылка коньяка.
– Я начальник поезда, – представился он. – Я на минуту.
– Если можно, покороче. У меня завтра трудный день.
– Понял. Это так… чисто символически. Для знакомства.
Круг солнца туго выстреливает из-за горизонта. Край неба освещается.
Стук колес. Раннее утро.
– На чем же я остановился? – спрашивает начальник поезда.
– На том, что вы протянули руку и она упала, – устало подсказывает Николай.
– Я дернул за тормоз. Поезд остановился. Смотрю, она стоит. Не затянуло под колеса. Стоит, вся целая, даже не перепугалась. Не успела, что ли… А может, шок… А я за минуту поседел. Вот смотрите…
Николай заснул сидя.
Начальник поезда тронул его за плечо.
– Теперь нет смысла спать. Скоро приедем.
Вокзал. Поезд прибывает к платформе и останавливается.
Группа встречающих. Здесь представители города. Обязательная в таких случаях активистка среднего возраста с начесом на голове.
Из вагона вываливаются молодые музыканты с инструментами.
– Мальчики, в сторону, – тихо просит Тамара. – Не дышите на руководство. Хоть бы жвачками зажевали… – Тамара оборачивается к встречающим: – Здравствуйте, очень приятно…
Но встречающие ждут не Тамару. Они смотрят на выход, ожидая звезду.
Николай неподвижно сидит в купе, смотрит на пакет, который он переложил на столик.
Тамара решительно входит в купе.
– Коля! Ты заснул?
– Я человека жду.
– А там что, не люди?
– Должна прийти Галина Митрофанова.
– А где она?
– Не знаю. Опаздывает, наверное…
– Может, она вообще не придет. Ты так и будешь сидеть? Им надо – пусть сами тебя ищут.
Озерников смотрит на часы, берет пакет, свою сумку. Выходит из вагона.
Ему вручают каравай с солонкой наверху, протягивают цветы.
У Николая обе руки заняты.
Тамара принимает подношения. Передает каравай музыкантам. Те его мгновенно разрывают, как волчата.
Автобус едет по городу.
Висят растяжки: «Николай Озерников – 84». Восемьдесят четвертый год. Канун перестройки.
Николай сидит возле Тамары. Кемарит, привалившись к ее плечу. Тамара застыла, боится пошевелиться. Николай дышит ей в шею. Счастье.
Автобус останавливается возле внушительного здания. Это обком.
Все выходят.
Тамара нежно будит Николая. Он просыпается. Какое-то время не понимает: где он? Что происходит? Видит коробку у себя на коленях.
– А с этим что делать? – смотрит на Тамару.
– Потом, – отмахивается Тамара.
Кабинет первого секретаря.
Первый секретарь – представительный холеный человек в голубой рубашке под галстук, говорит приветственные дежурные слова, которые никому не нужны – ни артистам, ни ему самому.
Все сидят вокруг пустого стола и пережидают обязательную процедуру.
Далее первый секретарь передает слово активистке. Активистка, вскочив на коротенькие ножки, одернув пиджачок на широких бедрах, принялась бодро тараторить о положении дел в области. Голос у нее пронзительный, задорный, чувствуется, что она сама себе очень нравится. Но это и все. Больше она не нравится никому. Особенно Рае.
– Как ты думаешь, она живет с начальником? – спрашивает Рая у Николая.
Но Николай спит, уронив голову на грудь.
До его слуха доносится: «Фуражная корова, фуражная корова…»
Рая толкает его локтем в бок.
– А? – подхватился Николай.
– Ты храпишь, неудобно, – шепотом сказала Рая.
Николай проснулся. Посидел какое-то время. Потом спросил громко:
– А что такое фуражная корова?
Он хотел показать свое участие в процессе. Дескать, он не спал, а внимательно слушал.
Активистка замолчала. Оглянулась на первого секретаря. Но и первый секретарь не знал, что ответить.
