– Да, поняла. Я помню вашего дядюшку. Манеры у него были получше.
– Жалобы тем не менее поступили, и я уполномочен потребовать, чтобы эти люди разошлись. Но мне не хотелось бы с вами ссориться…
– Хартфорды на Ридж-Фарм каждый год устраивают бал, приглашенных там вдвое больше, и играет живая музыка, целый оркестр с мощным усилителем. Если я позвоню и пожалуюсь на них, вы тоже ворветесь и начнете разгонять гостей? Будете искать наркотики?
– Я не думаю…
– К тому же эта территория отнюдь не общественное место. Это моя земля. А следовательно, и вечеринка это моя. Моя частная вечеринка, на которую вас, ребята, боюсь, не приглашали.
– Мисс Кэлкотт, вы же понимаете…
– Мы сейчас уменьшим громкость музыки, а в двенадцать выключим ее совсем, тем более что так и планировали. Детям спать пора, – вступает в разговор Динни. – Но если вы хотите отправить нас отсюда, не прибегая к задержаниям, надо было как следует подготовиться к разговору и представить причины более убедительные, чем фальшивые жалобы из усадьбы, офицер.
Хокстет вскидывает голову, плечи у него окаменели от напряжения.
– Наш долг как полицейских рассматривать поступающие жалобы…
– Ну, рассмотрели? А теперь отвалите! – бросается в бой Хани, вызывающе колыхая животом перед носом у полицейского.
Динни, осаживая, кладет ладонь ей на руку. Хокстет часто мигает, заметив красоту Хани, ее юность, необъятный живот. Лицо его вспыхивает, по скулам начинают ходить желваки. Он кивает своим полицейским, и они ретируются.
– Музыку выключить. И чтобы к двенадцати все было закончено. Вернемся – проверим, – чеканит он, поднимая палец.
Хани в ответ тоже тычет в него пальцем, но Хокстет уже отвернулся.
– Гнида, – бормочет Патрик, – землю носом роет, щенок.
Когда полицейские машины отъезжают, Динни поворачивается ко мне, подняв брови.
– Стало быть, это твоя вечеринка? – лукаво вопрошает он.
– Ой, брось. Ведь сработало же, – отбиваюсь я.
– Сработало, это точно. Вот уж никогда не ожидал увидеть тебя в роли бунтарки, – ехидничает он.
– Значит, ты меня мало знаешь. Меня, кстати, даже один раз арестовали… это возвысит меня в твоих глазах?
– Зависит от того, за что именно тебя задержали.
– Я… бросила яйцо в нашего депутата, – неохотно признаюсь я. – Это, конечно, не революция, но…
– Да, – соглашается Динни, сверкая белозубой улыбкой, – но для начала уже что-то.
– Это было круто, – выкрикивает запыхавшийся Эд, подбегая ко мне.
Я обнимаю его за плечи и крепко прижимаю к себе, не давая сбежать.
Бет готовит что-то на обед, по дому разносится аромат чеснока. Окна запотели от пара, снаружи дождь, и дом стоит отрезанный от мира, как остров. Эдди опять бегает по лесу вдвоем с Гарри. Вместе с волнами запаха по дому льются звуки Пятой симфонии Сибелиуса. Любимая музыка Бет. Мне кажется добрым знаком, что сестра начала разбирать коллекцию музыкальных записей Мередит и не только готовит еду, но может и сама немного поесть. Мне интересно, чем сейчас занимаются Динни и Хани. В такой дождище, в такую унылую погоду. Нет ни комнат, где можно бродить, ни шкафов с книгами, ни телевизора. Для меня их образ жизни – область предположений и чистой фантастики. Будь я на их месте, отправилась бы, наверное, в деревенский паб. На мгновение меня даже посещает мысль пойти и поискать их там, но желудок протестующе сжимается, напоминая, что меня мучает похмелье. Так что вместо паба я поднимаюсь на чердак.
Я и правда помню дядю сержанта Хокстета. Время от времени мы встречали его в поселке, когда ходили в магазин за сладостями или мороженым. Он был очень улыбчивым. И в дом он тоже приходил, и не один раз. То его вызывала Мередит, то Динсдейлы. У них было право останавливаться на этой земле, Динни сказал правду. Со времен моего прадедушки, еще до его женитьбы на Кэролайн, у них имелся какой-то юридический документ – то ли доверенность, то ли что-то еще. Прадедушка и рядовой Динсдейл вместе служили в армии, кажется в Африке. Что там у них произошло, никто уже не помнит, но, когда они вернулись в Англию, Динсдейл попросил разрешения приезжать и останавливаться тут, и сэр Генри Кэлкотт ему это право предоставил. И не только своему однополчанину, но и всем членам его семьи, бессрочно. Это нельзя отменить. У Динсдейлов есть копия этого документа, а другая хранится у нашего семейного юриста. Мередит это жутко бесило.
Мы не раз видели сержанта Хокстета, который смущенно топтался в холле, ожидая, когда наконец явится Мередит с ее взором горгоны Медузы. Один раз, чтобы выкурить со стоянки Динсдейлов, она заставила одного из фермеров наехать прямо на их трейлер громадной машиной для упаковки сена в тюки. В другой раз, узнав, что в лагере живут не только Динсдейлы, она потребовала выгнать прилипал. Еще раз, когда из кладовой стала пропадать еда, а из дома – мелкие предметы, Мередит была убеждена, что это Динсдейлы, пока не открылось, что экономке не хватало средств, чтобы содержать престарелую мать. А еще, когда одна из собак Динсдейлов забежала в сад и Мередит распорядилась отпугнуть ее из дробовика двенадцатого калибра. Жители поселка тогда подумали, что на них напали бандиты. Они занесут инфекцию и заразят моих животных – таким лаконичным объяснением отделалась тогда Мередит.
Иногда мы заглядывали сюда, на этот чердак, копались в хламе. Всегда казалось, что вот-вот наткнешься на что-то захватывающее, но вскоре надоедало распаковывать ящики, двигать сломанные лампы, рыться в пыльных обрезках коврового покрытия. Бак для горячей воды шипит и клокочет, словно спящий дракон. В такой пасмурный день здесь совсем темно – сколько видит глаз, повсюду густые тени. Слуховые окошки совсем маленькие, расположены далеко одно от другого, стекла в них мутные от грязи. Тишина стоит такая, что я улавливаю едва слышное дыхание дома и мелодичное журчание дождя, с которым он просачивается сквозь засорившийся водосток. Сама того не осознавая, я передвигаюсь на цыпочках.
Кожа на старом чемодане так пересохла, что, когда я провожу по ней пальцами, она кажется похожей на наждак. На руках остаются частички – как песчинки. Я напрягаю зрение, пытаюсь рассмотреть, что там внутри. Подтягиваю чемодан к ближайшему окну. На покрытом пылью полу остается его призрак, и я невольно задаюсь вопросом: когда его в последний раз сдвигали с места? Внутри стопки бумаг, коробки, какой-то ветхий несессер, несколько таинственных предметов, завернутых в пожелтевшие газеты, кожаный бювар для писем. Совсем не густо, если это все личные вещи Кэролайн. Не так уж много для человека, прожившего больше ста лет. А с другой стороны, наверное, такие старые дома не располагают к самовыражению. В них уже все есть. Люди приходят, живут, уходят, а обстановка и предметы не меняются.
Я с жадностью перебираю бумаги. Приглашения на различные торжества; инструкция, как вести себя при воздушной тревоге; телеграмма от королевы по случаю столетней годовщины Кэролайн; рецепты на лекарства, написанные, как водится, нечитаемым докторским почерком, я не могу разобрать ни слова. Один за другим разворачиваю газетные свертки. Золотистая пудреница для компакт-пудры и такой же футляр для губной помады; изящный черепаховый веер, такой хрупкий, что я боюсь к нему прикасаться; серебряный туалетный прибор с перламутром и атласными кистями, зеркальце треснуло ровно посередине; необычное костяное кольцо, отполированное и гладкое, как шелк, с подвешенным к нему серебряным колокольчиком, который неожиданно звякает, заставив меня на миг оцепенеть. Мне интересно, почему именно эти предметы выбрала и уложила сюда Кэролайн, что связано с ними, почему Мередит не тронула их, не продала, как многие другие дорогие вещицы. Довольно скоро я обнаруживаю причину. Все они помечены, на них гравировка, ее инициалы: «КК» с росчерками и завитушками выгравировано на металле. Я кручу в пальцах костяное кольцо, ищу такую же метку. Надпись я обнаруживаю на ободке потускневшего от времени колокольчика. Мелкие буквы почти стерлись, мне приходится долго вглядываться. Прекрасному сыну, гласит надпись.
