Мы шли еще четыре часа или около того. И вот, когда уже даже я засомневался, не зря ли мы все это затеяли, оказалось, что мы дошли до гребня горы. Внизу, под нами, что-то было. Не снег и не темнота, а что-то живое. Оттуда лился свет.
* * *
Оказалось, что это еще не конец Снежного Мрака, а всего-навсего дерево. Вокруг него образовалась проталина: горячий ствол растопил снег, как, наверно, от первого дерева из огненных пещер Подземного мира оттаяла ледяная почва Эдема, когда повсюду был сплошной Снежный Мрак. Дерево было высокое, с длинным прямым гладким стволом и высокими раскидистыми ветвями. Белые светоцветы озаряли снег вокруг. В их свете из дыр в земле короткими ритмичными выдохами вырывались клубы пара и скапливались вокруг ствола. Мы даже расслышали привычное «хмммм, хммммм, хмммм».
Все заговорили разом и устремились вниз по снежному склону, чтобы скорее добраться до теплого дерева. Гарри рванул первым и тут же утонул в снегу по шею. Люси Мышекрыл провалилась до подмышек, а Дейв Рыбозер по пояс. Болтовня и крики радости сменились испуганными воплями. Пришлось мне прикрикнуть на ребят, чтобы стояли и спокойно ждали, пока мы вытащим этих троих на веревке.
— А теперь все за Непом, — крикнул я. — Он знает, как пробраться к дереву, а мы — нет.
Я очень надеялся, что Неп все же пойдет к дереву, а не останется наверху, потому что не представлял, как мне удастся объяснить всем этим перепуганным уставшим новошерсткам, что мы снова уходим во Мрак, не отогревшись и не отдохнув при свете дерева.
К счастью, шерстяк действительно направился вниз. Сперва пошел направо вдоль гребня, по самому краю, где снег подтаял, а потом спустился в заснеженную долину, где росло дерево. Подходя к дереву, мы увидели, что оно еще больше, а долина куда ниже, чем мы думали, потому что путь туда оказался дольше, чем мы ожидали. Дерево было высокое-превысокое, раз в пятнадцать-двадцать выше человека. Но пока мы к нему спускались, случилось кое-что странное, что совершенно сбило нас с толку. Сперва мы даже не поверили собственным глазам.
С неба на вершину дерева опустилась летучая мышь, замерла, как все мыши, чуть помахивая крыльями и потирая лапками лицо, и уставилась на нас, слегка наклонив голову набок, словно гадала, кто мы такие. Из дыры под деревом, в десяти футах ниже, поднимался пар и клубился вокруг мыши. Она была куда больше любой летучей мыши, которую мы видели до сих пор. Самыми крупными из тех, что обитали в нашем лесу, были красномыши, но даже у них рост от макушки до пят не превышал полутора футов. Эта же оказалась размером с ребенка бремен пятнадцати от роду, а размах крыльев у нее был по меньшей мере футов шесть. В общем, вид у этой мыши был более чем странный: вроде и крылья есть, и коленки назад, и когти на ногах, и сморщенная кривая морда без носа, а все равно такое чувство, будто на тебя глазеет человек.
Тут мы заметили кое-что, чего не видела мышь. Из дыры под деревом показался трубочник. Покачал туда-сюда головой, как делают все трубочники, когда высматривают птиц, мышей и махавонов, и, кольцами обвивая дерево, пополз вверх по стволу к летучей мыши. Член Гарри, до чего же он был длинный! Минимум футов пятнадцать, прикинул я на глаз, с дюжинами когтистых лапок.
Мышь по-прежнему потирала морду и смотрела на нас. Все замерли, кроме Непа, который знай себе брел вперед с Джеффом на спине. Похоже, мышь заметила, что мы не двигаемся, и удивилась, потому что перестала потирать морду, подняла голову и чуть опустила лапы, как будто мы ее напугали, озадачили или просто заинтересовали. Трубочника мышь по-прежнему не видела, хотя его голова раскачивалась уже в ярде от нее.
Не знаю, почему, но внезапно я закричал:
— Берегись! — завопил я. — Осторожно!
Ребята рассмеялись. Кому придет в голову разговаривать с животным, как с человеком? Но некоторые тоже закричали: «Эй, мышь, смотри, там трубочник, он сейчас тебя поймает!»
Мышь напряглась, оглянулась, провела правой лапой по морде, расправила крылья, но так и не двинулась с места. А трубочник подползал все ближе.
— Берегись! — снова заорал я.
И мышь, похоже, наконец что-то почуяла и взмыла в воздух в ту самую секунду, когда трубочник бросился на нее. Лязгнули острые зубы, промахнувшись всего-то на пару футов, но мышь, целая и невредимая, взлетела в ледяную высь.
Трубочник, покачивая головой над самой верхушкой дерева, проводил мышь взглядом, а потом согнулся, посмотрел на нас и пополз вниз, так же обхватывая кольцами ствол, и наконец скрылся в затянутой паром дыре.
Мышь тем временем поднималась все выше и выше, не спуская с нас взгляда, пока не превратилась в крошечную черную тень на фоне Звездоворота. Тогда мышь развернулась, полетела прочь, неспешно размахивая широкими крыльями, и скрылась в Снежном Мраке.
— Джон! Джон! — окликнули меня ребята.
— Джон, — прошипела Тина, подошедшая ко мне из середины отряда, — вытри глаза и успокойся.
Я огляделся вокруг. Увидел лица ребят в свете древесных огней. Кто-то улыбался, кто-то смеялся, кто-то был напуган.
Я поднес ладони к лицу и поспешно вытер слезы.
31
Тина Иглодрев
Как он мог позволить себе расплакаться, когда все ждали от него стойкости? Имена Майкла! Ведь столько было случаев, когда для пользы дела нужно было показать чувства, но нет, тогда он держался. А сейчас, в самый неподходящий момент, вдруг размяк. Да и с чего он вдруг прослезился? Прямо как зритель, который смотрит пьесу, — например, когда мы играли «Кольцо Джелы», тогда многие рыдали. Но не из-за самой истории. Люди плачут, потому что пьеса напоминает о том, что им довелось пережить. Об их собственных потерях и о том, чего у них никогда не было, о минутах нужды, о предательствах близких. Так чем же история летучей мыши и трубочника так растрогала Джона? О чем напомнила? Очевидно, летучей мышью был он, гордый, холодный и одинокий. А кто же тогда трубочник?
* * *
Лед вокруг дерева подтаял, и образовалась яма шириной ярдов десять и глубиной что-то около трех. Крутые стенки ямы обледенели и в свете дерева отливали сине-зеленым. Но с одного края шерстяки утоптали в снегу дорожку, по которой мы смогли спуститься к дереву. Внизу оказались грязь, валуны, шерстячий навоз и лужицы, вода из которых ручейком сочилась в дыру и Джела знает где вытекала. Вблизи дерево было огромным-преогромным. Мы смогли его обхватить только втроем. Ствол уходил так высоко вверх, что ветки начинались раз в пять выше человеческого роста.
В обмотках не стоило топтаться по грязи: развалятся. Мы с Джоном повторяли ребятам, чтобы они старались шагать по сухому, но без толку: все ринулись вперед, чтобы поскорее согреться у дерева и напиться из лужиц и ручейка. Шерстяки сопели и радостно урчали. Люди ссорились за место у ствола. Младенцы, молчавшие весь переход, как будто вместе с нами погрузившись в оцепенение, очнулись, закричали и заплакали.
«Пффф, пффф, пффф», — пыхтело дерево, выпуская пар через шесть-семь отверстий на стволе, как прежде, на протяжении долгих-долгих бремен, пока торчало тут в одиночестве и вокруг не было ничего, кроме снега, льда и звезд.
