А если землянам куда-то нужно, то они не идут пешком, как мы. Когда-то давным-давно люди на Земле ездили на спинах животных, которые назывались «лошади»: они позволяли на себе кататься. Эти звери были большие, как шерстяки, с острыми зубами. Но лошадей было мало, и во времена Томми люди уже в основном ездили на машинах вроде этой. Забираешься внутрь, как в шалаш, и она едет сама на колесах, как живая.
Я пощупал землю перед собой, чтобы найти Дом, и отыскал дверь. Потом я поставил два пальца на землю и зашагал, как человечек, от Дома к Машине. Так делал Томми, когда я был ребенком.
— Шаг, другой! — напевал я, совсем как Томми когда-то.
Я дошел до Машины.
— Митч, — снова заговорила та женщина, — этот кругляшок…
— Да заткнешься ты или нет, когда я рассказываю историю! — взорвался я.
Я сильно-пресильно рассердился. Когда я положил руку на Машину, сердце у меня колотилось так быстро, будто сейчас лопнет, и тут я вдруг почуял неладное. Машина должна плавно катиться вперед, не раскачиваясь из стороны в сторону.
— Что стряслось?
— Отвалился кругляшок. Одно из колесков, как ты их называешь. Наверно, ты слишком сильно на него нажал, когда кашлял.
— Что? Отлетело колесо?
— Да. Но ты не волнуйся. Мы его приклеим обратно. Вскипятим смолы и приклеим.
— Почему вы мне раньше не сказали, что отломилось колесо? И почему вы не забрали у меня машину, когда я закашлялся?
Все ломается, правда? Все выходит из строя.
Сердце у меня больно-пребольно колотилось, и слезы текли по лицу.
5
Джон Красносвет
Когда я проснулся, Джерри с Джеффом еще крепко спали, как и вся остальная группа. Я откинул шкуру шерстяка, которой накрывался ночью, и выполз наружу. «Пф-ф-ф», — пыхтел старый древосвет, возле которого притулился наш шалаш. Дерево качало смолу в горячий-прегорячий Подземный мир, а потом обратно, наверх. «Хм-м-м-м», — гудел лес тысячами тысяч светящихся деревьев, раскинувшихся от Пэкем-хиллс до Синих гор, от Скалистых гор до Альп. Все в группе, кроме меня, еще спали, только Дэвид стоял в дозоре: он что-то пробурчал себе под нос и ушел прочь с поляны. Я направился к продуктовому бревну, расположенному посередине группы, возле тлеющих угольев костра, снял плоский камень, накрывавший бревно сверху, нашарил горсть сушеных звездоцветов и кость. «А-а-а-а! А-а-а-а!» — закричала в лесу звездная птица.
В Синем краю просыпалась группа Звездоцветов. Лондонцы, жившие посередине между нами, вернулись из леса и принялись готовить ужин. Вскоре над Семьей поплыл дымный запах жареного каменячьего мяса.
Я оторвал зубами от кости кусок зеленого шерстячьего жира и принялся жевать. С прошлого дня потеплело. Бездна заканчивалась. Облако затягивало небо, точно огромная темная шкура; лишь вдалеке, над Альпами, еще чуть-чуть виднелся Звездоворот. Я окинул взглядом полянку, на которой посреди белых и красных древосветов ютилась наша группа: двадцать крохотных шалашей из веток, обложенных корой, льнули к стволам. Я смотрел на тлеющие уголья, которым мы никогда не давали погаснуть, на махавонов, порхавших вокруг звездоцветов, на Старого Роджера, который сопел и храпел на шкуре прямо на открытом воздухе, поскольку не любил шалаши. На поляне кучками лежали кости, из которых предстояло изготовить инструменты, черное стекло (Старейшины называют его обсидяном), копья, топоры, охапки хвороста и дров для костра. С краю виднелась наша старая общая лодка, на которой мы некогда рыбачили на Длинном и Большом озерах, но сейчас уже не спускали ее на воду, поскольку шкура с одного конца отошла и надо было ее приклеить. Все это выглядело мелким и скучным после того, что я увидел в свете шерстячьих огней. Вся Семья казалась ничтожной, глупой и унылой.
Наши взрослые решили, что в качестве вознаграждения за леопарда я могу бденек отдохнуть от работы. Остальные новошерстки и все мужчины, как обычно, отправятся на поиски пищи, я же на целый день предоставлен сам себе. «Как же мне распорядиться этим временем?» — думал я, жуя мясо. Мне хотелось снова пойти в лес и добраться до края Мрака. Или отправиться к Проходному водопаду — узкой щели между Синими и Скалистыми горами, где Главная река сбрасывает воду из всех ручьев Долины Круга вниз, в неизвестное. Мне вздумалось взглянуть на водопад, поскольку, кроме Снежного Мрака, это был единственный выход из Долины Круга. Ровесники Старого Роджера помнили те времена, когда щель была шире и можно было спуститься вниз и выяснить, что же там такое. Но, пока было можно, никто этого не сделал, а потом случился большой камнепад. Со Скалистых гор скользнула вниз огромная плоская плита, и теперь между двумя утесами падали тонны воды, так что никакой это уже не проход.
Но у меня был всего один день, а этого слишком мало, чтобы добраться до Проходного водопада, да и вообще куда бы то ни было на краю Долины. К тому же у меня сильно-пресильно болела грудь после удара концом копья, на ней расплывался синяк, так что в конце концов я решил остаться за Семейной изгородью.
Я прошел через поляну Иглодревов к Мышекрылам. Они просыпались как раз перед нами и уже копошились вокруг поваленного дерева — топорами черного стекла рубили ветки. Над свежим срубом пня порхали светящиеся махавоны.
— Эй, Джон, — замерев с топором в руке, окликнул меня Мехмет Мышекрыл, странный смышленый паренек с худым лицом и бородкой клинышком. — Идешь за очередным леопардом?
— Пожалуй, отдохну бденек-другой. Устрою передышку. Оставлю парочку леопардов вам.
— Вкусная пеньковица? — спросил я у клешненогого малыша, который крутился возле дерева.
Мальчишка постучал палкой по пеньку, отгоняя махавонов. Они вспорхнули, трепеща блестящими крылышками.
— Попробуй, — предложил малыш, обрадовавшись случаю угостить большого парня, который убил леопарда, — и сам скажи.
Я заглянул внутрь пня. С последним спазмом смола покинула мягкие древесные жилы, и они, как обычно, ссохлись, лишившись жидкости. Внутри не осталось ничего, кроме воздуха, — горячего, влажного, сладкого до тошноты воздуха, поднимающегося из глубины. Жар овеял мое лицо. Я подобрал камешек, бросил внутрь и прижался ухом к отверстию, чтобы послушать, как он с грохотом падает все ниже, ниже, ниже, в огнедышащие пещеры Подземного мира, откуда берет начало любая жизнь, кроме нашей.
— Ты не хочешь пеньковицы? — спросил мальчишка и вновь треснул палкой по пеньку, чтобы на него не садились махавоны.
Я посмотрел внутрь. Там образовалось несколько кристаллов сахара, уже засиженных махавонами. Местами виднелся мышиный помет с частичками махавоньих крыльев. Выглядела пеньковица малоаппетитно, не то что в пеньках старых деревьев, которые не были срублены, а упали сами. Но я все-таки взял пару кристаллов, вытер их от мышиного помета об собственную накидку и засунул за щеку.
В одном из шалашей раздался плач. Это ревел тот малыш, которого обварило смолой. Прежде он ненадолго затих — наверно, устал настолько, что заснул, невзирая на боль, — но сейчас снова закричал, и я заметил, как морщатся Мышекрылы. Они смертельно устали от его воплей. Они были сыты по горло. Клешненогий мальчишка потерянно колотил по пеньку палкой. Взрослые и новошерстки опустили топоры, обреченно посмотрели на шалаш и принялись еще усерднее рубить дерево. Чем сильнее они стучали, тем меньше были слышны стоны ребенка.
