Звучало заманчиво.
«Не в том смысле, в котором ты подумала», – усмехнулся про себя Митя.
Вариантов возвращения в общагу у него было немного. Собственно, только два варианта: прямо сейчас идти в Гольяново пешком или ждать на лавочке, пока откроется метро. Такси исключалось – на него не было денег. Митя заколебался.
Неизвестно, что он ответил бы, но тут дверь распахнулась и из подъезда вышла женщина. Лицо у нее было такое осунувшееся и бледное, что вряд ли в этом был виноват только тусклый свет лампочки над подъездом.
– Маша! – горестно воскликнула она. – Ну как же так можно!
– Ты не на дежурстве? – удивилась Маша.
Немного удивилась, немного возмутилась, немного расстроилась – такой был общий тон.
– Как я могла уйти? Ты даже ключи не взяла!
Маша похлопала по карманам юбки, потом сняла с плеч рюкзачок, покопалась в нем и сказала:
– Точно – не взяла. Ну и что?
– А как бы ты попала домой, если бы я ушла?
– Я не собиралась домой.
– Но пришла же.
– Могу уйти!
Маша фыркнула и отвернулась.
Мите уйти хотелось точно. Зачем ему присутствовать при этом поединке?
Но Машина мать неожиданно повернулась к нему и сказала:
– Спасибо, что проводили ее. Заходите, пожалуйста. Посидите у нас, пока метро откроется.
Маша мало была похожа на нее внешностью и манерами, но что-то общее у них было.
– Спасибо, – отказался Митя. – Некогда сейчас.
Маша смотрела исподлобья. Ему показалось, расстроенно. Но разбираться в ее настроениях не хотелось.
– Тогда в любое время заходите, – сказала Машина мать.
Она открыла дверь подъезда и остановилась, ожидая, чтобы Маша вошла. Та медлила, глядя на Митю.
– Пока, – сказал он.
И пошел к бульвару, не оборачиваясь, все ускоряя шаг. Он был рад, что этот глупый эпизод наконец закончился, и даже не очень досадовал на то, что придется провести остаток ночи на улице. Москва же!.. Прекрасная, долгожданная.
«Разымчивая», – подумал Митя и обрадовался точности этого слова.
Оно было лучшим впечатлением сегодняшнего его дня.
Глава 15
Про Машу он уже назавтра забыл начисто. Не было в ней ничего, ему необходимого. А в той жизни, которая у него началась, этого необходимого как раз было очень много. И хотя в основном оно представляло собою обычный набор провинциала в столице – музеи, театры, прогулки по городу, – понять это можно было только со стороны. А изнутри себя Митя ничего такого, конечно, понять не мог, и открытия, которые он делал, представлялись ему равными открытию Америки Колумбом.
Театры он вскоре обошел все – узнал, что без пяти семь каждый вечер начинают давать бесплатно входные, без мест, билеты, и по ним стал ходить на спектакли, названия которых его привлекали. Кроме названий да имен авторов – Шекспира, например, – руководствоваться ему было нечем. До приезда в Москву театр был для него абсолютной абстракцией, а если точнее, то не был ничем, просто не существовал в Митином сознании – и тем ошеломительнее в его сознание ворвался, тем сильнее оказалось впечатление от странного театрального мира. В нем, в этом мире, все было так остро и преувеличенно, как никогда не бывает в жизни, но эта заостренная преувеличенность каким-то непонятным образом объясняла жизнь точнее, чем сама она могла объяснить себя. Во всяком случае, Мите казалось, что понял он про жизнь много нового, когда смотрел странный, смешной и сумасшедший спектакль по Хармсу в театре «Эрмитаж».
Если театры оказались для него открытием таким неожиданным, что первое время он относился к ним даже с некоторой опаской, то в музеях – не вообще во всех, а только в тех, где были картины, в Третьяковке и в Пушкинском, – он сразу почувствовал себя… Нет, не как дома, совсем наоборот. Если можно было с чем-то сравнивать его ощущение, когда он впервые стоял в Итальянском дворике и смотрел на огромного кондотьера Гаттамелата и огромного Давида, то лишь с тем, что он почувствовал, когда ребенком впервые попал в библиотеку. Ну, может, не совсем то же было ощущение, но очень похожее. Как когда-то Митя понял, что хочет быть среди всех этих книг, и стал приходить в библиотеку каждый день, так теперь он понял, что ему хорошо в этом пространстве, что он хочет быть среди этих скульптур и картин – и будет. И мало-помалу разберется, что такого особенного есть в красных изогнутых фигурах, которые танцуют вокруг желтых цветов, почему все так превозносят этого Матисса и почему, собственно, сам он все подходит и подходит к его картинам – из недоумения? Или из чего-то еще, пока непонятного? Митя решил это понять и потому подходил к Матиссу раз за разом, хотя ему по-настоящему нравился только Рембрандт – золотой свет на лице Эсфири и сумрак, со всех сторон к ней подступающий. Подходил-подходил, но не понимал никак, а однажды подошел, как обычно – и вдруг захватил его этот танец вихревой, и оказался он в самом центре жизни, хотя с места не сходил, и дыхание у него занялось, и весело ему стало.
В общем, дни его были полны, и не удивительно, что Маша мгновенно изгладилась из его памяти. Хватило бы сил на то, что он считал для себя насущным, – на учебу, театр, картины и книги.
Ну и на работу на стройке, конечно, она тоже отнимала много сил. Мите даже казалось иногда, что силы свои он не рассчитал. Но других вариантов он не видел: какая-нибудь разгрузка вагонов вряд ли оплачивалась лучше, не говоря уж о спокойной работе ночного приемщика в хлебном магазине, за которую вообще копейки давали.
К тому же стройка была ведь работой по специальности, а это имело для него большое значение. Митя не представлял себе другого способа пробиться в большую и достойную жизнь, кроме как через значимую, всем необходимую работу. А когда он видел, как хоть и беспорядочно, но обширно и мощно расстраивается Москва, то понимал, что профессию выбрал в полном соответствии с этой своей целью. Получалось, подработка ценна еще и тем, что во время учебы он сумеет приобрести как можно больше навыков на строительстве серьезных московских зданий, а не коровников и сельских клубов, как раньше.
Фирма, в которой он трудился ночами, работала именно серьезно. Правда, здания, которые она строила, Мите совсем не нравились – свежеприобретенных познаний, да и просто вкуса у него было достаточно, чтобы понимать незатейливость их помпезности. Впрочем, его мнения по архитектурным вопросам никто не спрашивал, а работал он добросовестно, и его ценили.
– С Димитрия пример берите, хлопцы, – говорил Франц, крепкий жилистый бригадир, приехавший в Москву на заработки из Закарпатья. – Кирпичи в руках играют, вот как надо. Особенно ты пример бери, – обращался он к Митиному напарнику Антону.
С первого дня, когда Антон появился на стройке, Митя недоумевал: что он здесь делает? Антон не был похож на человека, которому деньги нужны настолько, что он готов не спать ночами. По его внешности, по-московски тонкой, по его рабочим навыкам, точнее, по их полному отсутствию, Митя предполагал, что этот парень, его ровесник, принадлежит к золотой молодежи. Но только предполагал, конечно, потому что молодежи этой самой никогда вблизи не видел.
