– Разрешение – давай, – так и не взглянув на него, сказала она. – А деньги я уже сдала.
– Где ты их взяла? – Он рассердился. – У бабушки? Маша! Я тебя сто раз просил не ставить меня в дурацкое положение!
– А мне твои просьбы до… – Она наконец подняла глаза и ухмыльнулась. Ему захотелось выскочить вон из квартиры. Мало что на свете он ненавидел так, как такие вот ухмылки. – Сказать или сам догадаешься?
– Маша… – сквозь зубы процедил он. – Я просил тебя дождаться моего приезда. А не у бабушки деньги цыганить.
Он поражался тому, что Ольга Никифоровна, проницательная женщина и завотделением, теряет разум и волю, когда речь заходит о внучке. Это был необъяснимый для него феномен. Сказать Маше «нет» теща не могла ни при каких обстоятельствах. Деньги способна была дать, не спрашивая, на что. Не далее как два месяца назад Маша потребовала, чтобы бабушка полностью обновила ей гардероб к новому учебному году. Митя узнал об этом случайно – увидел яркую куртку, сделанную, в его представлении, из валенка, спросил, откуда такая, ну и узнал, что Маша опустошила дизайнерский бутик на Покровке.
– Но ведь она девочка! – сказала Ольга Никифоровна, когда он спросил, зачем она позволяет внучке одеваться в таких местах. – Ей же хочется быть красивой, и друг перед другом они хвастаются. Всяко это лучше, чем если бы она стала себе губы дырявить. И вообще, ты же представляешь, что ей могло бы в голову прийти! – Теща тревожно повела плечами. – А курточка славная, мне самой нравится.
– Вот себе такую и покупали бы, – буркнул он. – А она в десять раз дешевле одеваться должна.
Тряпья в Москве мало, что ли? Большая необходимость по дизайнерам шляться?
Он понимал, почему злится, и от этого злился еще больше.
Теперь, значит, и Голландию пришлось оплачивать бабушке.
– Ты уверен? – с этой своей невыносимой ухмылкой спросила Маша.
– В чем?
– Что на Голландию я именно у бабушки деньги взяла?
– А у кого?
Он насторожился. Ей действительно могло прийти в голову что угодно, в этом теща была права.
– А не твое дело! Сиди в своей дыре, чини крыши и радуйся, какой ты весь белый и пушистый! А в мою жизнь не лезь, понял?
– Где ты взяла деньги? – стиснув зубы, повторил Митя.
– Не! Твое! Дело! У тебя своя жизнь, у меня своя!
Маша смотрела исподлобья. Он знал, что она похожа на него каждой своей чертою. И вот этим невыносимым взглядом, значит, тоже?.. Митя почувствовал, как вскипает у него в груди ярость. Он не знал, что сделает в следующую секунду, и ни на секунду не мог ручаться за себя.
Кухонная дверь хлопнула так, что звякнуло стекло, которое было в нее вставлено. От удара квартирной двери задрожали стены подъезда.
Уличный воздух не сразу охладил ему голову. Но охладил, конечно.
«Вернуться? – подумал Митя. – Да, надо. Она девчонка. Надо с ней поговорить».
Но о чем он станет говорить с дочерью, которая его ненавидит? Как он будет с ней говорить, когда она смотрит исподлобья и, наверное, думает, что он может ее ударить. А почему она так думает, вот почему? Какие основания?
Да никаких. Жизнь вообще лишена оснований, она рассыпается, едва прикоснешься в ней к чему-нибудь, прислонишься. Во всяком случае, в его жизни это всегда было так. И с Москвой, и с делом, которое он выбрал, и с Машей.
Глава 14
Митя шел по Чистопрудному бульвару и вертел головой, как Незнайка в Солнечном городе.
Конечно, он бывал в Москве и раньше, не так уж далеко был Меченосец, чтобы не съездить. Но то ли годы армии – бессмысленные, на его взгляд, – отделили его стеной от прошлого, то ли другое… Ну конечно, дело в другом! Он впервые идет по Москве как по своему дому. И даже то, что его дом в Москве – всего-навсего студенческая общага, не делает его радость меньше.
Да и ничего себе «всего-навсего»! Когда Митя вернулся из армии, ему показалось, что студентом он не будет уже никогда. Школьные знания за два года вышибло из головы напрочь, он просто физически это ощущал.
И то, что ему хватило года, чтобы их восстановить и поступить в Московский инженерно-строительный университет, наполняло его гордостью.
Потому и шел он по Чистопрудному бульвару с таким счастливым чувством своей причастности ко всему, что видит.
В сентябре еще рассветало по-летнему рано. И по-летнему же прозрачен был воздух, и утренний холодок заставлял не ежиться зябко, а вдыхать глубоко. Он и вдыхал, не переживая о том, что воздух не такой свежий, как у реки Меченосец. Подумаешь, бензином пахнет. Здесь Москва зато, Москва, и он теперь в ней свой!
Митя засмотрелся на церковь – необычную, багрово-белую, с причудливым лепным узором на фасаде, – и налетел на кого-то, и чуть не упал.
– Извините! – воскликнул он. – Не заметил!
– Неудивительно.
Девочка, стоящая перед ним, смотрела снизу вверх ясными, как у ребенка, глазами. На вид ей было лет шестнадцать.
– Почему неудивительно? – спросил Митя.
– А я сделана из крыльев стрекозы! – засмеялась она.
Насчет стрекозы выдумка интересная. Но не заметил он ее просто потому, что она маленького роста.
– Выпьете со мной чаю? – спросила девочка.
Прозвучало неожиданно. Как будто они перенеслись в чопорный английский дом, прямо к Диккенсу.
Митя даже огляделся. Конечно, ни в каком они не в доме, тем более английском. На Чистопрудном бульваре, где и были минуту назад.
– Не ищите! – Она опять засмеялась. Смех звенел колокольчиком. Да и сама она была похожа на летний полевой цветок. – У меня с собой.
– Что с собой? – не понял Митя. – Чай?
– Ага.
Она сняла с плеч рюкзачок и извлекла из него газовую горелку, маленький металлический чайник и полотняный мешочек.
– Вот. – Она потрясла мешочком. – А воду – сейчас!
Девочка взяла чайник и подбежала к ограде бульвара. Мимо театра «Современник» медленно ехала поливальная машина.
– Эй!
Она помахала водителю, перегнувшись через ограду. Машина остановилась. Девочка влезла на ограду и стала что-то говорить в приоткрытое окно кабины. Оттуда донесся смех, потом водитель вышел, взял у нее чайник…
– Вот, – сказала она, вернувшись к Мите, который так и стоял рядом с ее рюкзаком и горелкой. – Вода тоже теперь есть. Как тебя зовут? Меня – Маша.
– Дмитрий, – машинально представился он.
Необычная она какая! Или московские все такие?
«Нет, вряд ли все, – подумал он. – Очень странные вещи делает как само собой. И одета… странновато».
Одета она была в длинную льняную юбку, расписанную непонятными узорами, и в рубашку, похожую на ту, в которой ходил Лев Толстой, без подпояски, правда. На голове у нее была маленькая вышитая шапочка. Темно-золотые волосы то ли были завиты мелкими пружинками, то ли вились таким необычным образом сами.
