Вечер был сухой и теплый, листья облетали с деревьев, устилали улицу. Слышно было, как они срываются с веток и ложатся на асфальт. Не только видно, но именно слышно. Алели ягоды на кустах боярышника и рябины, алели, как плащ святого Мартина, отблески огромного костра на стволах деревьев, дети прыгали вокруг этого костра, искры летели в темную небесную синеву, к месяцу и звездам… Жизнь, прекрасная в своей осмысленности, обступила Риту, обняла, пытаясь утешить.
Кто-то протянул ей бумажную тарелочку с жареной колбаской, стакан с глинтвейном. Она выпила глинтвейн, а колбаску они съели с Машей пополам. Потом Рита вынула дочку из коляски, поводила, держа за шарф, среди поющих, смеющихся детей, показала фонарики, у всех разные. Потом Маша устала и мгновенно уснула. Ее почти с рождения можно было брать с собой куда угодно, кормить по-походному, укладывать спать в коляске и показывать все, что интересно самой.
Рита думала об этом и дома, после того как напоила Машу молоком, искупала и уложила не в коляску уже, а в кроватку. Она еще в первый свой приезд с ребенком в Бонн купила эту кроватку, и игрушки, и резиновые сапожки, и теплый комбинезон – купила все, что могло неожиданно понадобиться из-за переменчивой рейнской погоды, и оставила в квартире. Поэтому на международную выставку медицинского оборудования, которая каждый ноябрь проходила в Дюссельдорфе и не приехать на которую Рита не могла, – взяла ребенка с собой без долгих сборов.
Маша спала, Рита сидела на балконе, укутавшись в плед, и смотрела на гору Венеры, темную и прекрасную.
«Его не было в моей жизни, – думала она. – Не было много лет, да, собственно, никогда не было. Я была сама, одна, и знала, что так будет всегда, и даже когда замуж выходила, оба раза это знала. Я в семнадцать лет поняла, что это так, когда Игорь меня бестрепетно бросил. И разве меня когда-нибудь печалило одиночество? Да нисколько. Но что же теперь изменилось? Маша появилась, да. Но не с нею же связана пустота у меня в сердце».
Рита даже поежилась: непривычно ей было произносить такие слова – «пустота в сердце», – даже в мыслях непривычно. И что-то не то в этих словах, но что же?..
И вдруг, словно отвечая ее недоумению, сердце у нее в груди затрепетало, загорелось, расплавилось, разлилось – и заполнило ее всю. Какая там пустота!.. Рита захлебывалась, задыхалась и никак не могла понять, что же с нею происходит. Неужели она просто плачет? Не может быть! Не могут слезы овладеть всем существом человеческим! Но они именно овладели ею, хлынули не только из глаз – через нее всю хлынули.
И в очищенном слезами пространстве у нее внутри, в том, что называют душой, ослепительно засияли события такие давние, что, ей казалось, они и происходили-то не с нею, а с каким-то другим, давно забытым человеком.
Рита собиралась в Москву – бросала вещи в стоящий на диване чемодан.
– Ты точно хочешь ехать? – спросил он.
– Я уже еду, – не оборачиваясь, ответила Рита.
– И чему ты будешь учиться в этом Социальном университете?
– Управлению.
– Управлению чем?
– Всем!
Она обернулась. Митя сидел на стуле в дальнем углу комнаты – впрочем, комната в хрущевке была слишком маленькая, чтобы иметь дальние углы, – и смотрел на нее. Взгляд его был темен и непонятен.
– А на художницу? – наконец спросил он. – Могла бы в следующем году поступить. В армию тебе не идти. И ты же хотела…
– Больше не хочу, – отрезала она.
– Почему?
Рита села на диван рядом с открытым чемоданом.
– Не спрашивай, – попросила она. – А то разревусь, и всё.
– И разревись.
Митя подошел, присел на корточки рядом с диваном, взял у нее из рук свитер, который она крутила и мяла, положил в чемодан.
– Рита… – сказал он, снизу заглядывая ей в глаза. – Ну что ты бросаешься очертя голову? Ты в себя приди, а потом решишь.
– Я не могу! – Она даже зажмурилась, такой невыносимой была для нее сама эта мысль. – Я с ума сойду, если здесь останусь. Всё мне теперь… невыносимо!
И тут она все-таки расплакалась. Уткнулась Мите в макушку, и, держась за его плечи, вздрагивая, рыдала так долго, что даже икать начала. Все время, пока она плакала, он сидел на корточках перед нею, и плечи его были неподвижны, как камень.
Наконец Рита успокоилась – всхлипнула последний раз, шмыгнула носом.
– Ну вот, – пробормотала она, – у тебя теперь вся голова мокрая.
– Ничего.
Он быстро поднялся, вернулся на свой стул в углу и потер голову, но не макушку, а почему-то лоб – провел по нему ладонями и сжал ими виски. Она взяла свитер из чемодана, вытерла щеки, залитые слезами.
– Если бы мы тогда влюбились наоборот, – сказала Рита, – ты в меня, я в тебя, а Ирка и Игорь друг в друга, то всем нам было бы сейчас хорошо. Но уж как вышло. А ты почему здесь? – спросила она.
– Где – здесь? У тебя?
– Нет, вообще. В Меченосце.
– Так вышло.
Ей показалось, он хочет сказать что-то еще. Но он промолчал. Не дождавшись более вразумительного ответа, Рита пожала плечами.
– Странно, что ты никуда не поступал. И что теперь, в армию?
– Выходит. Экзамены везде уже кончились.
Это-то Рита знала. Она и сама никуда уже не поступила бы в этом году, но у нее была золотая медаль, и в Московский социальный университет ее поэтому приняли без экзаменов – вскочила в уходящий поезд. У Мити медали не было, но учился он хорошо, и странно, что не уехал поступать этим летом, не в Москву, так хотя бы во Владимир. Тем более и армия ведь… Ну, мало ли в чем дело. Захотел бы – сказал бы, а раз не говорит, выспрашивать не надо. Может, какие-нибудь семейные обстоятельства, а про семью свою он говорить не любит. Да и что про нее говорить, и так всем известно. Даже Ритина мама с ее интересом к сплетням только головой качает, когда речь заходит о его беспробудно пьющей мамаше. То-то Алексей ее и бросил, Гриневицкий-то, сбежал куда глаза глядят, а кто бы не сбежал, видишь, доча, как бывает, когда женщина сильно много про себя понимает, оно-то да, в молодости красавица была, думала, другого найдет, а вон что вышло, кому теперь нужна, ты на ус мотай, тоже фанаберистая…
Ничего она мотать на ус, конечно, не будет. Но никогда больше – никогда! – не позволит посторонним обстоятельствам руководить своей жизнью. Тем более таким непрочным обстоятельствам, как сердечная связь или ускользающие по бумаге линии…
Она объяснила бы все это Мите, но зачем? Ему со своими обстоятельствами надо разбираться, а не с чужими. О чем он думает сейчас, глядя на нее из угла непонятным этим взглядом? Точно не о том, как она намеревается построить свою жизнь.
Как ясно Рита видела сейчас взгляд, которым он смотрел на нее в тот день, в ту минуту!.. Будто спала пелена времени, и потому могла она теперь рассмотреть его глаза ясно, даже яснее, чем тогда, – зрачки продляются в ресницы, и получается от этого такой сильный, из глубины, взгляд, ни у кого она больше такого не видела, никогда…
