– Ты, случайно, не в курсе, остались ли у японцев стада дешевых коров для производства кожи? – спросил Корнелл.
– Ага, – сказал Тони. – Не так просто выкарабкаться, правда? Но все получится. Наши отцы прошли через два кризиса. И мы сможем. Это даже не крах.
– Если осилим выплаты. Ты как итальянец получаешь скидку?
– С чего бы Микки Готлибу делать мне скидку за то, что я итальянец? Скорее он предоставит скидку вам.
– Так было раньше. А я говорю о Вердераме.
– Кто это?
– Тип, которому мы платим.
– С каких это пор швейные производства платят итальянцам? Это как если бы оптовики платили евреям. Я плачу Микки Готлибу. Как всегда.
– Готлиб мертв.
– Я так не думаю. Я платил ему на прошлой неделе. А ты кому платишь?
– Вердераме. Ты не платишь Вердераме?
– Нет. И никогда о нем не слышал.
– И сколько ты платишь?
– Как всегда, четыре сотни. А ты нет?
– Нет.
– О чем ты говоришь? – спросил Тони. – Я ехал в лифте с его подручными, это все те же парни Микки Готлиба, обходят этажи. Один сошел на втором, другой на третьем. Десять минут спустя оба пришли ко мне. Они работают на всех этажах. Кто такой Вердераме?
Когда Тони ушел, Корнелл попросил Гарри подождать, встал и, высокий, худой и старый, но по-прежнему сильный, вышел из кабинета так, что было ясно – он скоро вернется. Гарри изо всех сил пытался уразуметь ситуацию. В трудных обстоятельствах новые сведения часто обещают возможность выхода, но потом надежда оборачивается обманом. Он не хотел больше этих соблазнительных временных утешений, понимая, что на догадках далеко не уедешь.
Вернувшись, Корнелл сел так, будто хотел наказать стул.
– Мы единственные. Все остальные платят Готлибу. И расценки не поднимались. Я не знаю, кто занимается канцелярскими принадлежностями на шестом, но у них там все равно просто склад, а для всех остальных ничего не изменилось.
– Почему мы? Может быть, мы первые. Может быть, он собирается забрать все здание, этаж за этажом, а с нас просто начал.
– Сопоставь это с неоправданно высокими поборами, – сказал Корнелл, начиная понимать, а потом понял. – Это все для того, чтобы выдавить нас из бизнеса.
– Нет, – сказал Гарри, – спрашивать надо не «зачем», а «кто». Это киприот. Он был настолько самоуверенным и возбужденным, что я подумал: кто он такой, черт возьми? Мы только что выиграли войну в Европе, а он ходит тут с таким напыщенным видом, словно купил весь Нью-Йорк. Я даже имени его не помню.
– Маленький жирный тип в дорогом костюме?
– Зачем ему это? – спросил Гарри. – У них и так масса преимуществ.
– Может, потому, что мы легкая добыча, – задумчиво сказал Корнелл. – Непонятно. Может, его приятель доводится родичем Вердераме и предложил воспользоваться его услугами. Вердераме свое получит. Он этим каждый день занимается, только не убивает своих коров, а доит их. Что с того, если убьет всего одну? Фермеры так и делают. Все остальные будут молчать, раз режут не их. Это похоже на правду.
– Но как же Готлиб?
– Оказывает услугу Вердераме и получает что-то взамен, – сказал Корнелл. – Может, получает все деньги, может, половину. Посмотри на это как Бернштейн. Вердераме получит от нас сто тысяч, прежде чем мы разоримся. Пятьдесят тысяч, скажем, пойдут Готлибу, который, когда мы разоримся, получит свой обычный доход от того, кто арендует наш этаж. Это не то, чем они всегда занимаются, а временный заработок. Почему нет? Может, киприот платит Вердераме, они больше никак не связаны, и Вердераме получит от него дополнительные тридцать или сорок тысяч. Киприот купит наше название или, по крайней мере, получит наши торговые точки, когда мы разоримся. Выпутывайся из этого хоть так, хоть этак, но у этих ублюдков на все есть свои варианты, и они всегда будут впереди. Я почти жалею, что сам не занимаюсь таким бизнесом.
– Это только догадки. Откуда нам знать? Мы никогда не узнаем правды.
– Что еще у нас есть? Кто нам что объяснит, кто поможет нам выпутаться?
– Правительство?
– Сделай вид, что ты не говорил этого, Гарри. Каждый бизнес в Нью-Йорке, в том числе и полиция, либо откупается, либо покупается.
– Ла Гуардия
[64]
тоже брал взятки?
Корнелл помотал головой.
– Ладно, Ла Гуардия взяток не брал. Теодор Рузвельт тоже. То есть я этого не знаю. Но даже такие люди ничего не могут сделать. Поднимется шум, это дело немного сократится, а потом вернется. Через сто пятьдесят лет будет то же самое.
– Я не понимаю, – запротестовал Гарри.
– Чего ты не понимаешь?
– Если они это могут, то почему все те, кого они грабят, не могут против них восстать?
– Потому что они готовы убивать и быть убитыми. Ты к этому готов?
– Было дело.
– Но это тогда, на войне. У тебя было такое право. Ты был вынужден это делать.
– Мне не хочется, но если бы пришлось, то я в минуту мог бы стать прежним, словно и не возвращался с войны.
– Может, и мог бы. Но стоит ли? Та девушка, она такая красавица.
21. Дорога на пляж
В одиннадцать часов буднего августовского дня, когда мало кто покидает город и пляжи пусты, Кэтрин и Гарри под палящим солнцем прошли несколько миль по дороге к Амангасетту и повернули в сторону моря. Следуя по глубокой песчаной колее, проложенной джипами рыбаков и береговой охраны, они прошли через заросли можжевельника и доходящего до плеч лавра и достигли открытого пространства, ведущего к пляжу. Идти по безветренной впадине среди дюн, отражавших высокое летнее солнце подобно рефлекторам, было невыносимо жарко, пока не показалась прогалина к морю, где температура была на сорок с лишним градусов ниже.
Кэтрин была в атласном облегающем раздельном купальнике, и у Гарри как перехватило дыхание, когда она сбросила халат, так и продолжало перехватывать, а он шел в одних только флотских плавках цвета хаки, но уже на полпути оба стали ощущать, что жара становится невыносимой. В совершенно безветренном углублении, пронизанном прямыми лучами солнца, температура приближалась к 130 градусам
[65]
, и тепловое излучение можно было терпеть не более нескольких минут. Покрытые солнцезащитным кремом, от которого их тела блестели, как песок под солнцем, они так сильно потели, что капли падали с них на землю, и духи Кэтрин смешивались с запахами соли и можжевельника, витавшими в воздухе.
Тяжело было брести по песку в парусиновой обуви, и она шла впереди, чтобы задавать более медленный темп. Он смотрел на нее сквозь яркие блики. От природы светлокожая, она очень сильно загорела, кожа у нее была безупречно гладкой, розовато-бронзовой, лучащейся жизнью и здоровьем. Слой солнцезащитного крема блестел, кое-где присыпанный золотистым песком. Прозрачные капельки пота искрились и увеличивались, сливаясь в струйки, стекавшие к пояснице.
