На узкой, извилистой Банк-стрит не так уж много воздуха. Дома с черными крышами и кирпичными фасадами поглощают дневной зной, который, агонизируя, облучает все живое до полуночи и дольше. В квартире Сидни были открыты все окна, и крошечный вентилятор в крошечной спальне микродозами перемещал воздух со стороны сада на улицу. Они собрались на верхнем этаже под крышей, из-за чего было жарко, как в аду, хотя в крошечной гостиной со стенами, увешанными абстрактной и буддийской графикой, двойные французские двери были открыты на террасу размерами чуть больше спасательной шлюпки. С террасы открывался вид на плохо ухоженные садики заднего двора. «Ступайте мягче, – говорил Сидни каждому гостю, – этажом ниже живет скрипач».
За обеденным столом на террасе, беседуя уже с меньшим оживлением, но все же, как это принято на вечеринках, совсем не о том, что произносилось, с напитками и сигаретами в руках сидели: Андреа, выпускница колледжа Барнарда и автор пьесы, которая была миловидна, не по годам развита и начитанна, но не решалась противоречить старшим, хотя любого из них могла заткнуть за пояс; Ролвейг, поэт, высмеивавший Небраску, где он родился и где до сих пор жили его родители, недовольный всем, что бы он ни сделал, каждый раз печалившийся и стыдившийся, когда что-то делал, но, к сожалению, не прекращавший своих занятий; женщина, чье имя звучало как-то вроде Сюрреалья, но выглядевшая так, будто ее зовут Женщина-Кошка с Луны, с постоянно обиженным, расчетливым и почти злобным выражением, – никто не знал, чем она занимается, кроме того, что когда-то она была замужем за адвокатом, который собирал марки, и была интеллектуалкой, ибо ее лицо говорило: «Я меньше вас, я отвожу глаза, я в курсе вашего превосходства, но сейчас я устрою смертельную засаду, которой вам не избежать». Еще был Томми, драматург, пребывавший под глубоким влиянием веймарского авангарда, хотя не знал ни слова по-немецки, и – Эй-Ти, его приятель, модельер большого таланта и неуравновешенности, чья способность оставаться в здравом уме полностью зависела от мягкости и терпения Томми. Их часто представляли как Эй-Ти и Ти.
Боящиеся, что их заподозрят в застенчивости, желающие блистать, одинокие, привыкшие к жестокой конкуренции, дико амбициозные, напряженные, как натянутые арбалеты, они были типичными завсегдатаями нью-йоркских вечеринок. Они страдали, как солдаты в окопах Первой мировой, и, подобно им, сражались врукопашную, чтобы полнее воспринимать окружающее, – самый большой дар, который можно получить от Нью-Йорка.
И все же воздух был расслабляющим и лирическим, уличные шумы, сначала резкие, становились приглушенными, звуки, издаваемые стадами автобусов на улицах, их дизельными двигателями, грубыми, как десять тысяч простуженных глоток, отдалялись. Синева переходила в черноту, свечи в стеклянных шарах делались ярче, и на мгновение-другое неведомо откуда долетал случайный ветерок, словно кто-то открывал и закрывал холодильник.
Пронизываемое пахучим дымком, над затухающими углями томилось на вертеле мясо молодого барашка. Гарри не выпил ни глотка хорошо охлажденного белого вина, а Кэтрин отпила совсем немного, и хотя никто из них не знал мыслей другого, обоим пришло в голову, что в предстоящих долгих разговорах нет необходимости. Опускающаяся тьма, ослабевающая жара, запах немногочисленных летних цветов, который доносился снизу из растрепанного садика, звуки города, смягченные расстоянием, грязно-розовое небо, на котором может сиять только планета, волнистый белый дым и вино, на краткое время убирающее тяжесть мира, но углубляющее эмоции и сожаления, – все просило тишины. Но это был Нью-Йорк, и разговор начался – неизбежный, неукротимый и не лишенный приятности.
Каждый более или менее знал, кем были все остальные, – из-за чего возникало множество подводных течений, очевидных и не очень. Эй-Ти был возбужден и полон надежд, что Кэтрин доверит ему создать для нее если не целый гардероб, то хотя бы платье или костюм. А ведь у нее была еще и мать, а у матери подруги, поэтому Эй-Ти мурлыкал с Кэтрин, как кот, вообразивший себя электромоторчиком. Это необъяснимым образом требовало от него устраивать бурные стычки с Андреа, автором пьесы, которая была так ошеломлена его нападками, что позволила Женщине-Кошке с Луны защищать ее, отвлекая внимание Эй-Ти откровенным и вызывающим флиртом с Томми, который когда-то придерживался традиционной ориентации.
Ролвейг, который сначала был сосредоточен на Андреа, теперь не мог отвести глаз от Кэтрин, и это обескуражило Сидни, который почему-то надеялся, что Ролвейг будет вести себя чуть ли не как евнух. Защищая Андреа, Женщина-Кошка с Луны не знала, как досадить и всем остальным, помимо Эй-Ти… и так далее. Сеть высказанного и недосказанного сплеталась, как в кадрили, где неизбежно сталкиваются все танцоры, но сплеталась гораздо крепче.
Гарри оказался сюрпризом для всех, о нем никто ничего не знал, кроме того, что можно было непосредственно почувствовать и увидеть. Хотя поначалу он молчал, они казались ему слишком медлительными. Ему хотелось бегать, гулять на солнце, плавать в бассейне и даже драться – он предпочел бы что угодно сидению на стуле и неискренним разговорам. У него было слишком много сил, слишком много забот, он был слишком здоров и энергичен, чтобы просто сидеть, если только этого не требовалось для отдыха. Но вскоре он испытал облегчение: началось очередное столкновение, в котором ему пришлось противостоять Женщине-Кошке с Луны, первой сделавшей ложный выпад.
После того, как поздоровался, Гарри впервые открыл рот, чтобы ответить на заявление юной Андреа, внушенное вином и исполненное хвастовства: мол, она будет жить только в «артистическом квартале» в окружении «людей искусства – художников».
Гарри не смог сдержаться.
– Я бы предпочел, – сказал он, – жить в коробке для тарантулов в окружении паукообразных.
Сначала они чуть было не поддержали его, думая, что он издевается над какими-то другими людьми, но потом поняли, что это была насмешка над ними. Женщина-Кошка с Луны ядовито спросила:
– И почему же?
– Потому что тарантулы добрее и умнее, они не такие конформисты, гораздо интереснее и не так волосаты.
– Иронизируете, что ли? – спросил Ролвейг. Он был из Небраски.
– Нет, – сказал Гарри, – и не собираюсь. Ирония – это всего лишь термин для обозначения трусливой насмешки над чьими-то искренними убеждениями. Если я насмехаюсь, то только открыто.
Конечно, после этого Гарри оказался в центре внимания.
– Вы воевали, не так ли? – риторически и почти сочувственно поинтересовался Сидни. Остальные, казалось, поняли, что он имеет в виду. Это привело Гарри в замешательство и заставило подумать, что с ним, возможно, что-то действительно не так. – Долгое время, да? Трудно перестроиться, правда?
– Не так уж трудно. В сущности, довольно просто приспособиться к тому, что тебя не убивают, что можно спать в кровати, пить фруктовую воду с мороженым, гулять в парке без винтовки и рюкзака весом в сорок фунтов. Это не трудно. Солдаты, вернувшиеся с фронта, на самом деле не сумасшедшие, они только кажутся такими. – Как человек, вернувшийся с войны и имеющий опыт боевых действий, он вряд ли был уникален. Но теперь он был им интересен и сам по себе, и в качестве мишени. Они жаждали продолжения.
