Билли и Эвелин прошли в зал, оставив Гарри и Кэтрин в гулкой нише. Он смотрел на нее, а она смотрела в ответ. Его любовь к ней, сильная и крепкая, становилась все глубже.
– Тебя устраивает, как теперь обстоят дела, Кэтрин?
– Да, почему бы нет? – удивилась она.
– Ты была потрясена, когда обнаружила, что всю свою жизнь не знала, кто ты такая, а теперь еще и все это.
– Я это уже пережила, и дело было не так. Я знала, кто я такая. Всегда знала. Если знаешь, что именно ты любишь, то знаешь и кто ты такая. А я, Гарри, знаю, что именно я люблю. – Она улыбнулась так, словно и знала, и не знала, что должно было случиться. Так или иначе произойдет одно и то же.
А потом они вошли в зал, вместе.
К счастью для Гарри, сразу же заиграли его любимую часть, и, к счастью для него, Кэтрин была рядом. Несмотря на высокий потолок зала, было жарко. Он слегка наклонился к ней, а когда она подалась к нему, они соприкоснулись, очень мягко, и обняли друг друга за талию. Это было похоже на поцелуй. Костюм Кэтрин из легкой и мягкой шерсти пах ее духами. Сидя так близко, но сдержанно, они ощущали свое сердцебиение. Когда задолго до войны, будучи студентом, Гарри снова и снова слушал это allegro non troppo, он мечтал и жаждал, чтобы когда-нибудь появилась такая женщина, как Кэтрин, которая любила бы его, с кем он мог бы слушать музыку так, как слушали они теперь, не желая больше ничего на свете. И вот это на мгновение осуществилось.
Сбегая по крыльцу музея, чтобы сесть на автобус, который унесет его вправо через парк, Гарри чувствовал, как надрывается у него сердце, словно от горя. Но как только он вскочил на открытую площадку, а автобус тронулся, ему стало немного лучше. Когда он устроился на сиденье, его собственное тепло доносило не просто остаточный запах духов Кэтрин, но аромат, измененный и улучшенный ее телом. Он вдыхал его до последнего.
Проехав через парк, автобус направился на юг, к центру города, но Гарри в конце концов потерял терпение из-за его неторопливости и сошел, желая пройти пешком последние несколько кварталов до Мэдисон-сквер-гарден, где состоится бой, который сведет не только Житано Моралеса и Маркуса Джозефа, боксеров полусреднего веса, но и большую часть его десантников, оставшихся в живых. Они одновременно прибудут из разных частей города и сойдутся на четырех местах, расположенных достаточно близко к рингу, чтобы вобрать зрелище целиком, и достаточно далеко, чтобы при этом не вытягивать шею и не попадать под капельки пота, когда головы боксеров будут содрогаться от ударов. На каждом билете Гарри написал: «Явка обязательна».
Толпа, идущая на бой, возбужденно вливалась в зал: несколько женщин, но в основном мужчины. Сюда шли совсем не так, как в кино. Уровень адреналина поднимался задолго до того, как люди оказывались в зале, потому что им предстояло не просто зрелище, но скорее моделирование и обучение. За техникой каждого удара внимательно следили: чувства у всех зрителей обострялись настолько, что они мысленно переносились на ринг, чтобы самим наносить и принимать удары. Ценители бокса могут говорить о нем как об искусстве все что угодно; но это прежде всего ритуал переноса и подготовки, ритуал, в котором обычный человек, которому не приходится драться, преобразуется внутри себя в человека, который дерется.
Посреди синего, черного и серого потока габардина и шерсти, на волнах которого плавающими обломками покачивались шляпы, стояла девушка лет двадцати, возможно студентка колледжа Барнарда или Вассара. В ней было не больше пяти футов роста и ста фунтов, и она, подпрыгивая, появлялась и исчезала в потоке пальто – абсолютная блондинка со стянутыми сзади волосами. У нее были ровные и безупречные черты лица и сияющие голубые глаза, увеличенные линзами очков в позолоченной проволочной оправе. Она раздавала широкополосные листовки, протестующие против бокса.
Большинство людей не обращали на нее внимания. Некоторые брали у нее листовки, не зная, что это такое. Некоторые читали их на ходу, сминали и бросали на землю. Гарри взял листовку и стал между ней и неустанно движущимся людским потоком, словно прикрывая ее. Он внимательно прочел текст, несколько раз взглянув на нее по ходу дела. Она очень походила на чуть более юную Кэтрин, и он впервые в жизни испытал нечто вроде отцовского чувства по отношению к молодой женщине, которая не была ребенком.
– Красиво написано, – сказал он. – Это вы написали?
Она кивнула.
– Просто замечательно.
– А по существу? – с вызовом спросила она.
– Ни единого пункта, против которого я мог бы возразить.
Она улыбнулась. Это был ее первый успех за вечер.
– Ну а на бой пойдете?
– Да.
– Почему?
Гарри не стал отвечать сразу, а некоторое время подумал.
– Потому что два утверждения могут быть истинными одновременно, – сказал он. – Потому что мир несовершенен. Потому что мы несовершенны. Потому что иногда нас призывают совершать ужасные вещи. И потому, что мы определяем себя в умирании, то есть вот в этом самом, – он мотнул головой в сторону зала. – Дайте нам хотя бы это.
– Я не понимаю.
– Вам и не надо. Вы прекрасны и мужественны. Вы уже там, где надо.
– Разве я не права? – спросила она, когда он двинулся внутрь зала.
– Конечно, вы правы, – ответил он.
Прежде чем погас свет, Гарри, Байер, Джонсон и Сассингэм сидели вместе в пульсирующем зале, словно в транспортном самолете перед прыжком. Напрягаясь перед боем, как и все остальные, они не произносили ни слова. В здании стало темно. Софиты, подвешенные над рингом, включились ослепительными выстрелами прямо сверху, как лучи света в библейской истории. Диктор, в рубашке и при галстуке, пробрался через канаты, пока для него опускали микрофон. У него было хорошее театральное чутье, и, схватив микрофон, он помедлил, прежде чем заговорить. Помимо гула, похожего на шум отдаленного дорожного движения, ничего не было слышно: тысячи зрителей старались молчать, ожидая, что он скажет. Они уже все знали, но рады были услышать это даже в тысячный раз.
Когда сначала Моралес, а затем Джозеф вышли на ринг, им было оказано уважение, которое оказывают всем, кто подвергает себя риску, будь то боксеры, солдаты, прыгающие с парашютом, чтобы вступить в сражение, или девушки в проволочных очках из колледжа Барнарда, в одиночку отстаивающие свои убеждения. После того как участники боя вышли из своих углов и диктор провозгласил их имена, толпа напряглась, как взведенный арбалет. Затем боксеры вернулись и с невероятным вниманием выслушали советы маленьких лысых тренеров. Они закусили капы, испытали, возможно, последний приступ страха и не успели оглянуться, как прозвучал гонг, возвещая первый раунд. После этого страх исчез, оставив только автоматические действия. Боги войны сжимают время, напускают туман перед глазами, и, если повезет, можно продержаться, пока туман не рассеется и мир не прояснится. Время замедляется, чтобы позволить блокировать удары и наносить их в точности как задумано. Зрители тоже могут воспарять к этому благодатному дару и летать вместе с боксером по путям победы или падать заодно с ним при поражении.
