Щедрый свет раннего утра падал на розы и преломлялся миллиардом крошечных блесток. Серебро следовало этому примеру такими же микроскопическими искрами. И красные, зеленые и коричневые цвета дерева, стекла и воска загорались, углублялись и сияли карамельными, изумрудными и алыми красками. Совсем рано утром, когда солнце скрывалось за приземистыми зданиями Лонг-Айленд-Сити по ту сторону реки, оно рассылало слабые лучи, чтобы разведать промежутки между домами, и эти лучи преодолевали реку и попадали в бутылки, заставляя комнату сиять сверхъестественным коричневым цветом, усиливая цвета так нежно, что они казались даже тоньше, чем раскаленные краски, которые придут им на смену. Кэтрин пристально всматривалась в этот свет, открываясь для него так, как могут только дети. Дело было не в том, что он обращался именно к ней, но в том, что он говорил о вещах, которые предположительно были выше ее понимания, но которые она тем не менее постигала. У некоторых детей есть друзья, те же, у кого их нет, заводят себе воображаемых друзей. У Кэтрин не было ни тех, ни других. У нее был свет.
Однажды отец, проходя мимо, увидел свою дочь застывшей, словно загипнотизированной спиртным и хрусталем. «На что ты смотришь, Кэтрин?» – спросил он через несколько минут. Она указала на блеск цвета. «Надеюсь, ты не собираешься это пить», – сказал он. Она сморщила нос. «Это значит «нет», верно?» Ей это показалось забавным, потому что раньше она понюхала содержимое бутылок и сочла его просто ужасным. Несколько успокоившись, Билли ушел на работу в город, охваченный горячкой процветания. Совершенно ничего не зная о разнице между богатством и бедностью, Кэтрин осталась в библиотеке, терпеливо наблюдая за переливами красок.
Десятилетия спустя она танцевала под гирляндами фонариков, висевших в воздухе, как планеты. Обнимаемая мужем, она обнимала его. Она любила и была довольна, однако помнила, что с движением времени все медленно опрокидывается. На скольких еще танцплощадках от Мэна до Каталины, среди горных хребтов с видом на летние равнины или на море в изогнутых полумесяцем бухтах, спускались небеса, чтобы благословить пару, скользящую по полу под гирляндой разноцветных огней?
– Я тебя преследую? Я тебя поймал? – спрашивал он, двигаясь вместе с ней.
– Ты меня преследуешь, – отвечала она, – и ты меня поймал.
Райс, адвокат и превосходный солдат, был старше Гарри, но, поскольку он предпочел не становиться офицером, Гарри обошел его рангом. Родители у него умерли, когда он был молод. Первая его жена умерла, бездетная, в тридцатые годы. Среди всех десантников, которыми командовал Гарри, Райс больше всех знал и меньше всех говорил. Он всегда был добродушным, часто шел первым, избавляя других от опасности, и его довоенная жизнь склоняла его к мысли, что домой он не вернется. Потрясенный и удивленный тем, что все-таки вернулся, он распростился со всем, что знал, кроме своей профессии, что привело его в Калифорнию, где он обосновался в великолепной местности к северу от долины Сакраменто.
Он танцевал с женщиной почти такой же высокой, как он сам, а его рост составлял шесть футов три дюйма. Ее осанка и платье позволяли предположить, что она родилась на ранчо и была дочерью владельца большой долины и внучкой основателя города, что соответствовало действительности. Слегка волнистые светлые волосы падали ей на плечи. Глаза у нее были синими, а лицо, как у Кэтрин, очаровывало красотой и характером. Одних случайных взглядов хватило, чтобы впечатленных Гарри и Кэтрин влекло к этой паре, которой они тщательно избегали. Многие другие пары, хотя они и получали удовольствие от танца, обременялись неизбежной скованностью, скорее эмоциональной, чем телесной, а некоторые, явно обладавшие долгими историями, танцевали не только так, словно почти не знали друг друга, но и так, словно их кто-то заставлял. Наблюдая за ними, внимательный адвокат, специализирующийся на разводах, мог бы сколотить состояние.
Когда пролетел целый час, Гарри сказал:
– Идем на перехват.
– Ты же не истребитель, Гарри, – пожурила его Кэтрин, но согласилась.
Они придвинулись к Райсу, несколько секунд оставались ближе, чем требовал этикет, а затем, по-прежнему не разоблаченные, столкнулись с ним. Он повернулся с раздраженным видом, но сразу узнал Гарри.
– Кто это? – сказал он, подразумевая Кэтрин и признавая силу ее красоты.
– Моя жена Кэтрин, – ответил Гарри. – А кто это? – продолжил он, возвращая комплимент.
Почти лишившись дара речи, Райс сказал:
– Моя жена Кэтрин.
Они вчетвером застыли посреди танцплощадки, и всем остальным приходилось их огибать.
Поскольку как раз перед их уходом взошла луна, они видели дорогу в темноте. Было бы естественно, учитывая, что они еще толком не познакомились и шли по двое, если бы разговор был напряженным, когда все стараются ничего не пропустить и произносить свои реплики так, чтобы всем было слышно. Но обе Кэтрин, сразу почувствовав себя свободно друг с другом, молча пришли к выводу, что им не надо ничего говорить, пока они не доберутся домой. Поскольку им не приходилось менять шаг или позу, чтобы расслышать какую-нибудь реплику, они с удовольствием прошлись по нескольким улицам и недлинной дороге в холмы, к большому каменному дому, который, как пояснил Райс, принадлежал бабушке и дедушке Кэтрин и был построен из гранита, добытого в Сьерра-Неваде. Это задало направление разговору, продолжавшемуся на кухне, где Кэтрин Райс, без напряжения и не упуская ни слова, принялась готовить легкий ужин. Ее родители по-прежнему жили на своем ранчо.
– А где оно? – спросил Гарри.
– Почти везде, куда ни посмотри, – сказал Райс. – Они были настолько дальновидны, что скупили землю вокруг города со всех сторон. В каком бы направлении ни стал расширяться город, эта земля обеспечит их потомков.
Вскоре после начала своих приготовлений Кэтрин Райс извинилась:
– Меня зовет Хульда.
Как только упомянули ее имя, Хульда исчезла.
– Стесняется, – сказала Кэтрин Райс. – Кажется, малыш поднялся. Пойду посмотрю.
– Десять месяцев, – сказал Райс.
Вскоре Кэтрин Райс появилась вновь с младенцем на руках. Тот повернул голову к отцу, а затем, увидев Гарри и Кэтрин, зарылся лицом в правое плечо матери.
После легкого похлопывания и нескольких поцелуев он успокоился и стал рассматривать новых людей. Гарри взглянул на Кэтрин, как бы спрашивая, готова ли она к такому шагу, и давая понять, что сам он хочет его предпринять. Он ожидал получить в ответ кивок или, возможно, улыбку, но получил нечто гораздо большее, когда увидел, что глаза у нее полны слез, которым она не давала упасть.
Кэтрин Райс решительно двинулась вперед и передала ребенка в руки Кэтрин Коупленд. Никто не видел, но слеза упала на распашонку младенца. Кэтрин вдохнула через нос, слегка рассмеялась и улыбнулась. Когда она заговорила с малышом, тот прильнул к ней.
– Как его зовут? – спросила она.
– Гордон, – ответила Кэтрин Райс. – В честь отца Джима. Вроде как странное имя для ребенка, вам не кажется? Иногда, когда обращаюсь к нему по имени, мне кажется, будто я говорю с адвокатом.
