То, что Гарри подготовил встречу удобным для Джонсона образом, означало, что он чего-то хотел. То, что встреча проводилась в Чикаго, означало, что он мог бы и обойтись без того, что хотел, потому что в противном случае нашел бы способ добраться в Бейфилд или, по крайней мере, в Сьюпириор. Это его заинтриговало, особенно когда Гарри сообщил, что у его тестя есть люкс в отеле «Дрейк», где они с Джонсоном могут остановиться и питаться за счет компании. «Дрейк» означал большие деньги. По крайней мере, эта встреча будет роскошной, в отличие от большинства встреч с товарищами по оружию, которые происходили в дешевых пивных или в ресторанчиках у воды, где чайки крали картофель фри из бумажных стаканчиков, стоявших на столах для пикника, как немецкие промышленные города в ожидании ковровых бомбардировок.
Это обещало стать чем-то иным. В Милуоки паровоз, не подозревая, что в свое время его заменят коробчатым, грязным, предсказуемым дизельным локомотивом, ощетинивался замершими рычагами, поршнями, стержнями и трубами, как черный трицератопс, способный протолкнуться мимо каждой коровы Висконсина, имеющей наглость загораживать пути и мешать ехать в Чикаго.
Ритм такого двигателя, слышный и в городе, и на открытых полях, навевал Джонсону возвышенные мысли. Стоял апрель 1947 года, и высокие здания Чикаго сияли бесчисленными огнями над потемневшей синевой озера. Звуки паровоза открывали перед Джонсоном прошлое и будущее. В них слышалось заверение, поощрение, послание веры. Это был ритм Америки. Это ее двигатели выдыхали и толкали вперед, никогда не сбиваясь.
Он вышел на вокзале «Юнион Стейшен» и направился к северной оконечности Мичиган-авеню, думая о красной черепице, которую собирался положить на крышу своего дома на Апостолах. У нее, как писали, была гарантия долго не трескаться на морозе, и она была того же цвета, что и черепица, которую он видел на Сицилии.
Каждый день знаменитый огромный поезд подползал к платформе на Центральном вокзале и ждал, когда его заполнят ньюйоркцы, которые бросались в Чикаго, словно с задачей завоевать его превосходную lebensraum
[166]
. Потом он мчался на север, пыля мимо пригородных поездов до самого Гудзона. Сейчас он стоял наготове на путях и выглядел рифленым и современным, а осиная округлость его последнего вагона скрывалась подсвеченным прямоугольным плакатом кремового цвета со словами «Двадцатый век лимитед».
Бесчисленные пассажиры видели это, отбывая во Второй город. Для ньюйоркцев покидать Нью-Йорк всегда болезненно, сколько бы они ни мечтали о побеге, потому что, отворачиваясь от него, они чувствуют, что не освобождаются, а скорее наоборот, теряют свободу. С впечатляющей скоростью мчась вдоль Гудзона, Гарри закрыл глаза. Ему представилась Кэтрин, пойманная в сеть улиц. Город поворачивался разными сторонами и смещался во времени, его валы вращались, пока его там не было. Удаляясь от нее, он видел ее в тишине, которая вздымалась, как неслышный дым.
Лед с озера Эри, накопившийся в медленно тающих тридцатифутовых моренах, привел к появлению цепочки красных огней, которые осадили «Двадцатый век», вынудив его остановиться где-то к западу от Кливленда, роняя капли, дыша, как разгорячившийся от бега боевой конь, и вибрируя от напряжения, а это означало, что Джонсон прибудет в «Дрейк» раньше Гарри. Это не имело значения. Джонсон за недавние годы научился ждать, пока друзья обнаружатся в живых. Если в Бейфилде самыми богатыми цветами были зелень, белизна и синева островов и озера, то здесь преобладали яркие оттенки красного, коричневого и золотого с налетом темной лазури. Озеро Мичиган не покрывали ни снег, ни лед, только сумерки казались Джонсону еще сумрачнее из-за желтого света лампочек, развешанных над столами в «Дрейке». Серебро блестело приглушенно, почти как никель. Война закончилась, он выжил, и он был здесь, ждал, сидя с повязкой на носу, которая теперь обильно пропиталась кровью.
– Как добрался? – спросил Гарри, из-за опоздания явившись прямо в ресторан и занося свой чемодан за стол. – Хочу поставить его так, чтобы официант об него не споткнулся. – Рукопожатий им не требовалось. Могло пройти сто лет, а они по-прежнему могли бы говорить друг с другом, как будто шли по заснеженной дороге во Франции, окоченев от холода и истощения. Не успел Джонсон ответить, как Гарри задал еще один вопрос: – Почему ты ничего не заказал?
– Из-за цен.
– Все за счет компании.
– Ты уверен? – спросил Джонсон.
Он еще не разобрался, во что вовлечен. Гарри сказал:
– Они арендуют этот люкс круглый год, и ничье проживание в нем не запланировано. Там две спальни, и он на верхнем этаже. Мне сказали, что оттуда ничего не слышно, кроме ветра, и видны огни Северного берега.
– А как насчет еды? – спросил Джонсон. – Если в этом люксе никто не живет, они же за еду не платят.
– Мне сказали, что расходы бюджета рассчитывают исходя из предположения, что люкс занят восемьдесят процентов времени. Простому смертному – мне, например, – этого не понять, но Билли Хейл сказал мне: «Если бы ты был в офисе и выпил воды из кулера, ты беспокоился бы, сколько она стоит?»
– Из какого кулера? – спросил Джонсон. Это был очень странный вопрос. – Ты имеешь в виду тот, у которого такие конические чашки, что их невозможно поставить, если ты не Гудини? Это стоит примерно сотую цента, да и то если воду доставляют. А если она водопроводная, то одну миллионную.
С удивлением услышав, что Джонсона тоже раздражают чашки Гудини, Гарри продолжил разговор в этом направлении.
– Я примерно так ему и сказал. А он ответил, что даже если мы будем есть как боровы и напирать на черную икру, то в масштабах бюджета фирмы это будет не больше, чем выпить воды из кулера.
– Мне этого не постичь, – сказал Джонсон, – но я закажу коктейль с шампанским. Никогда не пробовал. Даже не знаю, что это такое. Но звучит хорошо.
– Кэтрин наверняка знает, – сказал Гарри.
– Кто такая Кэтрин?
– Моя жена.
Затуманенный взгляд Гарри точно сообщил Джонсону, в какие дали тот унесся.
– Как вижу, – сказал Джонсон, – хоть она и может быть наследницей, это не из-за денег.
– Да, – сказал Гарри, все еще опьяненный мыслями о ней, – не из-за денег.
К ним подошел официант, скользя по толстому ковру с изя-ществом ската манта, прозванного морским дьяволом. Лица у всех были слегка красно-оранжевыми от света настольной лампы, абажур которой был подобран так, чтобы как можно выигрышнее показывать женщин в макияже. Но без макияжа в этом свете кто угодно походил на тыкву. Они заказали четыре коктейля с шампанским.
– Ждете других сотрапезников? – спросил официант. Это был славянин с лошадиной внешностью и огромными перламутровыми запонками, круглыми, как луна.
– Не ждем, – сказал Гарри. – Просто нам нравится, когда наши запасы при нас.
Официант вернулся с четырьмя бокалами и опустил их на стол изящно донельзя, чтобы выразить свое возмущение, а затем исчез в почти полной темноте, освещенной только живописным светом от холста, изображавшего либо голодающих скаковых лошадей, либо поистине жирных борзых. Коктейль с шампанским оказался смесью из лимонного сока, сахара, горьких настоек и шампанского в бокале настолько холодном, что его покрывала изморозь.
