– Потому что ты все спланировал, – сказал Гарри.
– С того времени как мы высадились в Нормандии… Боже мой, если бы я знал, меня почти наверняка убили бы. Все это время, вся кровь и снег: этого не описать – я ее любил, тосковал по ней. Я думал о ней, и это меня спасло.
– Я уверен, что именно поэтому она ничего тебе не рассказала.
– Думаешь, она была настолько порядочной? Скажу тебе, когда я вернулся домой… в квартире, где мы жили, оказался незнакомец. Он полтора года пересылал к ней мои письма. Она сбежала. Он рассказал мне, что она спуталась с этим Евреем Лаки, и извинился, что выкладывает это мне. Он дал мне ее номер. Я позвонил. Она сказала, что для нас будет лучше не видеть друг друга. «Никогда?» – спросил я. Она сказала: «Никогда». – «А что, если я столкнусь с тобой на улице, например, на параде «Мейсиз»
[163]
?» – «Ты туда ходишь? Тебе что, десять лет?» – «Я имею в виду, рядом с «Мейсиз», или внутри». – «Значит, столкнешься, вот и все, но все кончено». Я сказал, ладно, а она попрощалась, как будто я говорил с каким-то клерком. Очень была краткой. Положила трубку. Как раз когда в линии щелкнуло, я сказал ей, что люблю ее.
– Найдешь кого-нибудь, – сказал Гарри.
– Да, со временем.
– Найдешь обязательно. Я свою жену в первый раз увидел на пароме, шедшем на Статен-Айленд, и сразу в нее влюбился. Она была далеко и стояла ко мне спиной, я едва ее видел, но словно бы знал ее всю жизнь. Потом она исчезла, и я ее потерял. Но в тот же день на обратном пути из Сент-Джорджа мы снова оказались на одном пароме. Сначала я опять ее потерял, но потом она подошла прямо ко мне и стала – не знаю – в футе от меня. Почему она так сделала, не знаем ни я, ни она, но я, как только увидел ее лицом к лицу, понял, что люблю ее, что хочу провести с ней всю оставшуюся жизнь и что если из-за этого мне останется жить всего десять секунд, то так тому и быть.
– У меня, – сказал Байер, – так быстро не получится.
– Ты получал какие-нибудь весточки от других?
– Только адреса. Райс переехал на запад. Устроился юристом где-то в Калифорнии. Наверное, имеет дело с выращиванием, разведением или чем-то еще. Все остальные разъехались по домам, а мертвые теперь на небесах, даже Хемфилл.
– И чем же ты теперь зарабатываешь на жизнь? – спросил Гарри. По офису понять это было невозможно: два стула для посетителей, картотеки, телефон, пишущая машинка, полки, заставленные папками, шкаф с канцелярскими принадлежностями, но ни фотографий, ни дипломов, ни каких-либо других прямых указаний на то, чем занимается Байер. И на двери был только номер, как раньше отметил Гарри.
– Я не горжусь тем, что делаю.
– Я думал, ты чертежник. Не вижу чертежного стола. Я всегда хотел работать за таким столом. Мне кажется, за ним удобнее, чем за массивным столом с тумбами, над которым почти всем приходится наклоняться.
– Можешь взять мой, если хочешь. Он до сих пор у меня. Да, по профессии я чертежник. В школе действительно был хорош. Начал учиться в самом подходящем возрасте, и мне очень нравилась моя деревянная готовальня с немецкими чертежными инструментами в углублениях. У остальных детей были дешевые, но мой отец передал мне свои, школьные – фирмы «Золинген», дорогие и долговечные. Я чувствовал, что должен их оправдывать, вот и старался. Работал в четыре раза больше всех остальных, а это приняли за природный талант. Моя школа направила меня в технический колледж до конца учебного года и на весь следующий, заплатила за меня. Диплом об окончании колледжа по черчению я получил раньше, чем аттестат средней школы. До войны я работал в компании «Отис Элеватор» в Йонкерсе, а затем в фирме «Булова» в Квинсе.
– Да, верно, – сказал Гарри, припоминая.
– Веселого там было мало, но у меня все получалось. Потом я вернулся из-за рубежа. Чтобы выпускать все эти танки, корабли и самолеты, подготовили так много чертежников, что их уже не счесть. А теперь, когда производство прекратилось, возник такой переизбыток, что если даже найдешь работу, получать будешь меньше, чем за рытье канав. Вскоре я получил работу в архитектурной фирме. По техническим данным я могу чертить что угодно, и мне не понадобилось много времени, чтобы научиться делать чертежи зданий, только архитекторы были мне не рады.
– Почему?
– Они проектировали поразительно уродливые здания, и я им так и сказал.
– Дипломат.
– В самом деле они загрязняют мир. Я имею в виду, дорого ли обходится остроконечная крыша, ради всего святого? Вся наша страна загажена плоскими крышами. У нас красивый ланд-шафт, знаешь об этом? Что, если в Новой Англии с ее сельской зеленью будут плоские крыши? А это случится.
– Как долго ты там продержался?
– Я до сих пор там.
– И что, тебя поместили в карантинное отделение? – спросил Гарри, оглядывая небольшую комнату.
– Меня даже уволили, но я получил большое повышение, действительно большое.
– Comment?
[164]
– спросил Гарри по-французски. Это словечко часто с веселой иронией ввертывали его солдаты, когда они были во Франции.
– Мне сказали: «Работать здесь вы больше не можете, но можете быть нашим посредником-ускорителем».
– Что такое «ускоритель»? Я имею в виду, что ты ускоряешь?
– Именно это я и спросил. Что такое «ускоритель»? Я не знал, что это такое, и тем более не знал, что у них есть такая должность или что я ее получу.
– Что же это такое?
– Скажем, – сказал ему Байер, бросая в корзину арахисовую шелуху, – вы с женой покупаете кооператив на… сам скажи, где.
– На Бруклинских высотах, – мгновенно ответил Гарри. – Там остроконечные крыши, нет алюминиевой отделки, на улицах много деревьев.
– В браунстоуне?
[165]
– Целое здание, – сказал ему Гарри, – если все пойдет хорошо. Если у нас будет ребенок. Наша квартира слишком мала, и она была моей. Мы хотим переехать в дом, который будет нашим.
– Хорошо, браунстоун. Это не кооператив, ну и что из того. Проблема в том, что он разделен на четыре квартиры, с четырьмя кухнями, четырьмя грязными ванными комнатами. Тебе придется все это преобразовать.
– Может быть.
– Непременно придется. Значит, ты идешь к архитектору. Архитектор говорит: тебе нужно свидетельство о владении, набор планов (в противном случае ему придется посылать людей, чтобы сделать их, а это дорого) и разрешение на строительство. Ты говоришь: «Вы можете их для меня получить?» А он говорит: «Конечно, это обойдется во столько-то», небольшая сумма – сборы. Две недели он ничего не делает, потому что и так знает, что произойдет. А знает он, что ты растревожишься, и тебе придется сделать то, что он для тебя припас. Жизнь – это ряд ловушек, и если в какой-то из них ты еще не побывал, трудно заметить ее приближение, даже когда она совсем рядом.
