– Несколько.
– Хорошо.
– Я не вполне понимаю.
– И бизнесмен. Именно это послужило нам основой. Жаль, что вы не были с нами раньше, но я вас не нанимаю. Это личное. Если в дальнейшем захотите к нам поступить, это другое дело. Пока же касательно этого дела я объяснил вам, почему я здесь.
– А как я могу вам доверять?
– Доверять – это и точно чувствовать, и рисковать, а вам, я считаю, ни то, ни другое не чуждо. Вы же не думаете, что я с ними?
Это было бы нелепо, и Гарри сказал:
– Среди них нет ни одного, кто мог бы сойти за Фреда Астера, и никогда не будет. Но вы не занимаетесь этим все время, не так ли? Что вы делаете?
– Сижу на Уолл-стрит, – сказал Вандерлин, – в точности как Хейлы.
– Так вы поняли?
– Утром, когда увидел дом. Я был там однажды на приеме. Помню дочь, ей тогда было около восьми. Она стала просто потрясающей, верно? Раньше она была миленькой девочкой в очках, очень волновалась, когда разносила закуски. Каждый раз, когда кто-нибудь что-то у нее брал, выглядела так, словно ей вручили Нобелевскую премию. Конечно, все это немного рискованно. Но подумайте. То, что надо сделать, кажется очевидным. Необходимо все тщательно подготовить. Мне потребуется кое-что большее, чтобы продолжать, но в целом я эти вещи знаю, знаю, как они работают. Что касается методов и средств, то здесь я вряд ли гений, но уже занимался подобным. Думаю, это можно сделать, думаю, и вы так считаете. Это было бы интересно.
– Да, – сказал Гарри, – это было бы очень интересно. Вы говорите о…
– О ликвидации. – Вандерлин сделал пару шагов, потом повернулся. – Им никогда в голову не придет, что вы способны к ним наведаться. Они, как и все, рабы привычек. У них свои ходы и правила. Они разбираются в преступлениях и ничего не знают о войне, в которой разбираетесь вы. Лучше было бы отступить – пусть себе идут своей дорогой. Вам так не кажется? Просто начать новую жизнь. Но, если вам нужно именно это, я помогу.
Вандерлин спокойно повернулся в сторону города. Не оглядываясь на Гарри, он сказал:
– Уезжайте первым. Я подожду следующего парома.
Премьера спектакля состоялась в разгар трехдневного бабьего лета, распахнувшего кафе под открытым небом и побудившего немалое число парней прыгать в начале октября со скал в Бикман-плейс в воды Ист-Ривер. Зрители жестоки, но полны понимания, ведь напряжение и волнение, охватывающее их при поднятии занавеса, отчасти вызываются тем, что они воображают на сцене самих себя исполняющими нечто трудное и замечательное, с чем, они знают, им никогда не справиться. Глядя на исполнителей, они боятся всевозможных оговорок, промахов или ошибок, поэтому когда актеры или актрисы воспаряют над самими собой, то зрители, чуткие до уровня физической боли, поднимаются вместе с ними на тех же крыльях.
Поскольку театр наполняли люди, прибывшие из-под солнца, без меховых накидок и пальто, обычных для премьер, гардеробщицы пребывали в унынии. Вентиляторы с пяти вечера работали на полную мощность, чтобы втянуть прохладный вечерний воздух, и будут выключены только под самый занавес, – в надежде, что конвекция потянет через вестибюль ветерок, который остудит горячие лампы и выйдет в вентиляционные отверстия на крыше, поднимаясь, как морское течение, в розовое небо над Таймс-сквер.
У Кэтрин теперь не было выбора, кроме как петь ради самого пения. От критиков она не ждала ничего, кроме еще худшего, и, что бы ни говорил Сидни, предвкушала, как ее выпрут со сцены. Это придавало ее песням непокорность, эмоциональность и правдивость, из-за которых слушателей парализовывало от восхищения – не ею самой, но достигнутым ею состоянием. Она уносила их на волне, заставившей многих из них влюбиться в нее благодаря тайне голоса, навевавшего беспричинные воспоминания. Одно простое слово, пропетое Кэтрин, могло пробудить у ее слушателей память, любовь и самые лучшие чувства. Даже ее поза и манера держать руки, выражение лица (напудренного и все же пылавшего) и блеск глаз – все превосходил ее в высшей степени женственный голос, которым она покоряла и пленяла сердца.
В первом акте она главенствовала. Пробудь она на сцене дольше, она стала бы восходящей звездой Бродвея, сметая сомнения, посеянные прессой. Но краткость роли не позволяла ей этого, и она ждала в своей гримерке, пока здание сотрясалось от возгласов и аплодисментов, которые все чаще прерывали действие по мере его развития и последовали бы за ее песней, вынудив исполнить ее на бис, если бы аудитория была столь же теплой и непринужденной, чего не могло быть в начале спектакля.
Не желая, чтобы его уход показался сидящим вокруг него людям неодобрением, Гарри дождался антракта, чтобы пройти к ней. В вестибюле и на тротуаре было полно зрителей, которым не терпелось покончить со своими напитками и вернуться в зал. Постановка была более чем успешна, ни Сидни, ни инвесторам ничто не угрожало. Гарри свернул в переулок и прошел через служебный вход. Слева и справа в противоположных направлениях, словно матросы, призываемые сигналом боевой тревоги, носились рабочие сцены, хористки и люди с блокнотами.
Поскольку зеркало окружали восемнадцать жарко пылавших лампочек без абажуров, в гримерке Кэтрин работал вентилятор. Она сменила костюм на шелковый халат.
– Разве ты не в нем должна быть, – спросил он, имея в виду шерстяной костюм девушки из Ред-Лайона, – для выхода к занавесу?
– Да, но мне надо быть эскимоской. Если останусь в нем, буду обливаться потом. – Она отпила воды со льдом.
Он сказал, что ей нет равных. Сказал, как сильно любит ее и как гордится ею, и добавил, что, когда она пела, снова влюбился в нее, словно в первый раз. В ответ она посмотрела на него грустно, но с любовью, кроме которой ему ничего не было надо.
После антракта предполагалось потрясти публику так, чтобы она, по выражению Сидни, вернулась к Dramatische Weltanschauung
[106]
. Этому должен был способствовать энергичный номер из пьесы внутри пьесы, в котором весь хор появился в чечеточной обуви и ступал по сцене так ритмично и сильно, что, если бы внизу пролегал туннель метро, лопасти его потолочных вентиляторов и поля последних в сезоне соломенных шляп прогнулись бы, словно от десятифунтовых гирь. Звуки пронзительных кларнетов и лающих тромбонов, а также самые вибрации половиц охватили весь театр, заставив стакан Кэтрин ползти по стеклянной столешнице ее туалетного столика, как по планшетке для спиритических сеансов.
– Вот так хористки, – сказал Гарри. – Не хотел бы я оказаться у них на пути.
И тогда Кэтрин, помедлив, как ее мать, – хотя ей было всего двадцать три, она часто выказывала серьезность и спокойствие длительного самоанализа, – сказала:
– Они никогда не устают. Это у них в крови. Они родились, подпрыгивая, как Бетти Буп
[107]
. На днях я говорила с одной из них, она думает, что меланхолия – это собака, которая любит фрукты. Их энергия проистекает из невинности. О, – подняв указательный палец правой руки, она смотрела в потолок, пока волна смеха катилась через стены, – они смеются Джорджу. Это замечательно. Это вернет его к жизни.
