На меня это подействовало. Я как бы сразу помолодел. Ещё до въезда в горы для меня начались чудеса. В теперешней американской жизни возраст не очень чувствуешь. Мне безразличны вызывающие разговоры ведущих «Давай поженимся» – ежедневной Ингиной передачи о биологическом возрасте. Я просто живу и чувствую, и мне по фигу их ирония и насмешки по поводу преклонных лет. Они и сами вот-вот состарятся и станут иначе рассуждать, а пока выпендриваются, а в мыслях, наверное, в ужасе от неизбежного старения, боятся эту тему обсуждать и разговаривают через губу, хотя культурно относиться с вниманием к любому возрасту для всех, и для них особенно. И очень скоро им не помогут все эти подтяжки, массажи, макияжи и прочее.
По сути дела, это сплошная бравада, и ведут они себя как бесстопорные подростки, хотя давным-давно пора поумнеть. Для них, пожалуй, выйдет пострашнее возраст, и всё из-за того, что ничего у них больше нет за вывеской, и не спрячешься за теперешнее фиглярство, а приближающая старость рождает панический страх. С ними судьба обойдётся безжалостней, как показали истории глупых красавиц, до поры до времени мельтешивших на виду.
Хотя, признаюсь, был и для меня момент, связанный с возрастом. Причиной его стали невинные негритянские игры. Вдруг сделалось модным ударить встречного старика, сбить его с ног, «чтоб не зевал», и с улыбкой пройти мимо. Приходится ходить с опаской, в надежде, что обойдётся, и в ожидании. Короче, я шёл себе, никого не трогая, и неожиданно встретил замах встречного чёрного. Автоматический нырок из памяти юности и мой встречный правый, мой знаменитый когда-то правый хук. Обидчик лежит. Я наклоняюсь над ним и вежливо спрашиваю: «You, O'kay?» Он молчит. Ему нечего ответить. Он ошарашен редким уроком. Поделом ему. «Будь здоров, земляк».
Мы все связаны родством с той необыкновенной женщиной, что полтораста тысяч лет тому назад жила на юге Африки, с «митохондриальной Евой» – прародительницей, от которой и пошёл человеческий род. Так что нет причин нам враждовать и ссориться. Все мы, по сути, родственники. А родственников не следует пугать.
Глава 22
Инга передавала дела. Она ещё по инерции работала, хотя и увольнялась из солидарности. Она принесла кошмарную весть. Случилось ужасное. Перед работой Римка как всегда перебегала шоссе напрямую к остановке. Вокруг ей идти не хотелось, да и некогда. Но на этот раз такое не прошло. За ближней машиной летела вторая и сбила её, а следующая не успела затормозить. В результате Римму сбили насмерть. «О мёртвых или хорошо или ничего». Закончилась эпопея нашего противостояния. Как всё оказалось просто, и страхи побоку. Выходит, я навыдумывал или, говоря в манере Кайла Херринга: «Вы выдумщик, мистер Мокашов».
Должен признать, что все мои жизненные истории заканчивались катастрофами. Ужасное случалось не со мною, а с теми, кто рядом, а я при всём при этом только присутствовал. Так случилось с шефом на кафедре, а теперь с Римкой-Генриеттой, и вся наша нанайская борьба оказалась пустой. Где я и где теперь она? Какие адские проходит коридоры?
После похорон возле подъезда в чёрном пластмассовом мусорном контейнере я увидел Риммины книги. Как все эмигранты-переселенцы, она что-то привезла с собой и, как самое дорогое, книги на родном языке. Но для остальных они стали ненужным хламом. Сверху на книгах валялась тетрадь в клеенчатом переплёте. Из любопытства я её перелистал. «Дневник» – красовалось на тетрадном суперлисте. Оказывается, Римма вела дневник, о господи, поверяя тайны страницам тетради.
Я взял из треша эту тетрадь и «Словарь иностранных слов». Похожий словарь был у меня в студенчестве. Тогда, в молодости, был он очень востребованным, разъясняя смысл иностранных слов, вошедших в русский язык, ходячих поговорок на латыни и всего прочего. Словарь теперь для меня напоминание об ушедших годах. Тетради же не хотелось касаться. В конце концов, я всё-таки её просмотрел, окунувшись в ушаты ненависти.
«Увы, и с Дарьей Семёновной покончено. Дарья Семёновна – безобидная, забавная старушка-зверушка. Представила себя профессором, здесь это нетрудно, хотя в жизни не поднималась выше препараторской…»
В последних записях как бы подводился итог: «Уничтожить всю школу, всё паучье гнездо. Всю, до конца. С этим, можно сказать, я справилась. Кафедра распалась сама собой. Умер шеф, разбился на мотоцикле Кирилл, умерла Люба от СПИДа, Левкович измучился с имплозией и сам себе помог, наложив на себя руки, хотя кругом и недоумевали: «отчего?», несложна история Дарьи Семёновны. Всё ради памяти отца. Собственный Пантеон – памятник отцу и матери. Правда, выкарабкался пока только Мокашов, но и ему недолго радоваться».
Я взял тетрадь. Мне хотелось разобраться. Преамбулой была история.
«Не хочу, чтобы написанное здесь попало кому-то на глаза, – писала Римма-школьница, – и не могу молчать, мне нужно выговориться. Скорее, это просто крик утопающего перед тем, как пойти ко дну. Я никому ничего не стану рассказывать и доверяю только дневнику.
Служили два друга, один из них стал стукачом, и с его подачи другой попал в лагерь. Причём это вышло спонтанно, сгоряча, необдуманно, но сделанного не вернёшь. История проста, типична для того времени, если бы не одна её особенность – заключённым стал мой отец. Мать, бросив всё, явилась сюда, пыталась ему помочь, билась как рыба об лёд, и вроде бы сначала у неё даже что-то получалось. Но вся её беда была в том, что в ней не видели человека, а только молодую здоровую самку, ослабленную бедой, приехавшую издалека с грудничком на руках, и этим грудничком была я, а она, как ни билась без всякой поддержки и помощи, заведомо была обречена и не могла удержаться на плаву.
Мы жили рядом с лагерем, передавая передачи, ловя редкие весточки. Она осталась здесь и позже, когда сведения об отце оборвались, и мать нанялась уборщицей в дом охраны. Мы ютились в подвале дома, и мать, поначалу казавшаяся вечной, мыла распаренная лестницы в мороз при распахивающейся входной двери и, казалось, ей всё было нипочём, а потом заболела туберкулёзом и к тому же забеременела. Я здесь выросла и в отчаянии поклялась отомстить. За всё, за это и за сломанную жизнь. Найти, отыскать, наказать, всё перевернуть.
В посёлке у лагеря оседал народ, по большей части аховый, из лагеря, бывшие уголовники, а политические стремились в столицы, как бабочки на огонь. Но это было тогда ещё так далеко от меня.
Я вспоминаю, как мне в голову пришло, что нужно бежать от всего этого и здесь у меня не сложится. Рядом была зона. Были там и малолетние преступники. Когда их выпускали, они учились с нами в школе. В старших классах донимала меня одна бывшая зечка. Затем она с моего горизонта пропала, может, снова попала в лагерь.
Кого только в лагере ни было: и старые, и малые, и может, военнопленные. А эта блатная снова как-то встретилась на улице. Я шла по центральной улице нашего посёлка, и встретились. Какое-то время мы вместе учились в старших классах, и за спиной её звали Нонкой-плоскодонкой. Но я её так не звала, понимая, что это обидно. Была она приблатненной, вертелась в сомнительных кругах, а в этот раз, словно узнавая меня, спросила: «Как дела, Берта, военнопленная?» Спросила она уверенно. Отчего она так меня назвала? Вроде бы и без повода, но мне стало обидно.
