Так почему же я вернулся? Ведь все это произошло так давно, в другой жизни. Я работал – как все. С журналистикой было покончено. Я жил тем, что преподавал языки в одном из институтов Манилы. Был биржевым маклером, занимался экспортом пищевых концентратов, рекламировал наполнитель для кошачьих туалетов и даже одно время держал бар на юге Филиппин, на пляже, где отдыхали японские и канадские туристы. Спал со многими женщинами, в основном с профессионалками, и в результате подцепил в Таиланде гонорею и лобковых вшей; в какой-то момент я даже подумал, уж не СПИД ли это, но анализ, слава богу, был отрицательный. Наверное, за это время я двадцать раз мог сдохнуть, но вот надо же – по сю пору жив. У меня уже целую вечность нет даже намека на семью. В последний раз я получил весточку от брата, когда он жил в Новой Зеландии, с женой-англичанкой. В тюрьме меня никто не навещал. И теперь никто не ищет. По всей видимости, я никому не нужен.
Может быть, я вернулся на остров, чтобы умереть? На самом деле я не очень-то об этом раздумывал: честно говоря, мне глубоко безразлично, где умирать – здесь или в другом месте. В любом случае меня при этом уже не будет (это не мое изречение)
[20]
. Но Джун задала мне один вопрос, когда мы с ней удили рыбу на молу, и этот вопрос запал мне в душу. Длинная история, которая началась на этом берегу, в конечном счете сюда же меня и привела. Нечто, чего я никак не планировал, – я уже давно не строю планов на будущее. Нечто, внедрившееся в мое сердце. И нет мне другого выхода. И нет никакого другого объяснения моему возврату в это про́клятое место.
Потому что от нее, от Мэри, чье тело я познал, чьим телом так наслаждался, не осталось ни образа, ни воспоминания, ничего реального, осязаемого. Все поглотило море, бесследно стерев ее тело, ее дух с картины мира. Она больше не существует, значит и никогда не существовала. Тщетно я рылся в памяти, тщетно бродил по тропинкам, сидел в скалах, – все здесь неузнаваемо. Значит, и мне надлежит умереть в свой черед. Джун права: я должен найти место для своей смерти; правда, у меня нет никакого желания закончить жизнь в воде. Я-то знаю, чем это пахнет: сколько пленных мы топили во время военных операций; я был тому свидетелем – и там тоже. Топили, чтобы заставить их говорить. Я был кем-то вроде судебного секретаря – смотрел, коротко записывал услышанное в блокнот. Их бросали в резервуары с водой, связав по рукам и ногам. Искаженные страхом лица, хриплое, надсадное дыхание, вопли ужаса. А я смотрел, я записывал. Они говорили всегда, некоторые утверждали, что они пели! Нет, такая смерть не по мне. Лучше уж залезть на вершину скалы и спрыгнуть вниз. Удариться о воду – все равно что о твердую, черную чугунную плиту. И мое тело, разбившееся вдребезги, объеденное рыбами, течение унесет на самое дно. Я уже несколько раз побывал у скалы, обращенной к восходящему солнцу. Меня соблазняет эта мысль – умереть на рассвете. По-моему, это вполне логично, вполне разумно. Так же как умереть ровно в полдень, когда солнце на несколько долей секунды останавливается в зените и замирает, словно объявляя о конце света, а потом лениво спускается к горизонту в лиловых вуалях наступающих сумерек.
Помимо воли я ежедневно прихожу на свидание. Смешно, не правда ли, – свидание с малолеткой! Хотя какое это свидание, ведь мы никогда ничего такого не говорим, ни «до свиданья», ни «до завтра», не строим никаких планов. Это она так решила, заявив с типичной для ее возраста самоуверенностью: «Не стоит говорить друг другу „до свиданья“, мы же все равно живем на одном острове, где тут спрячешься?»
После обеда я иду со своим рыболовным хозяйством к берегу и располагаюсь на волнорезе – нагромождении остроконечных бетонных конусов, облепленных морскими древоточцами. Готовлю наживку. Я хорошо усвоил уроки Джун и теперь насаживаю креветку умело, как полагается, от головы до хвоста. Дождавшись прилива, забрасываю приманку и жду. Я уже приобрел некоторый навык и теперь мне попадаются на крючок бычки, барабулька, а иногда и ненароком заплывшая сюда макрель. Я сижу один: из-за рейсовых паромов клев здесь плохой. Иногда сюда забредает, тоже ненароком, какая-нибудь супружеская парочка – туристы; муж фотографирует жену, бывает даже, что они просят меня снять их вместе.
А вот и Джун. Подходит бесшумно, как кошка. Садится рядом со мной на бетонный блок, и мы долго сидим молча, не обмениваясь ни словом. Она установила еще одно правило: мы никогда не должны здороваться друг с другом – «чтобы время тянулось непрерывно». Потом она продолжает ту историю, что начала, но не успела закончить накануне. Или заводит новый рассказ; время для нее не существует, она живет только настоящим, и ей кажется, что мы с ней расстались какой-нибудь час назад.
«В моем сне есть одно странное существо, обитающее на дне морском, – тучная спящая дева, великанша… Она спит в глубине моря, я подплываю к ней, нырнув в воду, и тут замечаю, что глаза-то у нее открыты – большие голубые глаза, блеклые, как у мертвой рыбы; она смотрит на меня, а я стараюсь от нее ускользнуть, отгребаю назад, но море несет меня к ней обратно, она протягивает ко мне руки, ее тело начинает колебаться, кожа вздрагивает, как желе, это омерзительно…»
Вот такими сновидениями она связывает один день с другим. Живет только этими своими снами. «Расскажите мне ваши сны, мистер Кио!» Но я не вижу снов. Могу рассказать ей лишь о той женщине, которую я любил, которая вошла в море и больше уже не вернулась. Когда я решился поведать ей эту историю, она воскликнула: «Да ведь ее-то я и вижу, мистер Кио, это та самая тучная дева, что лежит на дне морском!» На что я саркастически возразил: «Но женщина, о которой я говорил, вовсе не была тучной и голубоглазой». Однако Джун упрямо твердила свое: «Нет, это она, я уверена, что она; и потом, она ведь могла измениться, все люди меняются, когда стареют!» Не пойму, отчего эта история так ее взбудоражила. Джун не удовлетворяется внешней стороной вещей. Когда она спорит, у нее прорезается морщинка между бровями, лицо мрачнеет и она уже не выглядит юной девушкой. «Что с вами, малышка? Почему вы загрустили?» Она отворачивается, пытаясь скрыть слезы, но я вижу, что ее плечи содрогаются от рыданий. «Почему вы плачете?» Я обнимаю ее, привлекаю к себе, чувствую ее тело, глажу по круглому плечику. Она поднимает руки, прячет лицо в ладонях. И говорит: «Потому что вы скоро умрете, а я останусь одна, здесь, с этими ненавистными людьми». Я стараюсь ее успокоить, лепечу: «Но у вас же есть мама, ее-то вы не можете ненавидеть», но она не слушает. Слезы текут у нее ручьями, смачивают волосы, и они липнут к губам. Она вдавливает стиснутые кулачки в глаза, чтобы остановить этот поток. «У вас такой грустный взгляд, мистер Кио, – говорит она между всхлипами. – Я по вашему взгляду вижу… что вы скоро умрете… или уедете… очень далеко».
И в этот миг я ощущаю себя возрожденным; мне кажется, что долгие годы, прожитые впустую, прощены мне, унесены ветром, смыты слезами тринадцатилетней девочки. Я обнимаю Джун еще сильнее, слишком сильно, забыв, кто я и кто она: она, ребенок, и я, старик. Стискиваю так, что вот-вот раздавлю. И слышу: «Ой-ой!» Нет, она не кричит, она говорит это почти шепотом, и я целую ее в лоб, у самых корней ее буйной гривы. И целую в щеки, возле губ, чтобы ощутить касание ее мокрых волос, выпить ее соленые слезы – эликсир, дарующий мне молодость.
