Газеты еще выходили, но никого уже не интересовали. Однако вечерами у типографий собирались настоящие толпы – темные, мрачные, молчаливые. Люди ждали очередных списков убитых и раненых, смигивая непрошеные слезы, шарили по расплывающимся строчкам – есть? пронесло на этот раз?
Анюта теперь ходила смотреть списки каждый вечер, искала своего Степу. Не обнаружив любимой фамилии, возвращалась почти счастливая – опять обошлось. Бог милостив, может, и завтра обойдется.
Не обошлось.
Войдя в дом, она долго разматывала покрывавший голову серый платок – так долго, словно он был бесконечным, как турецкий тюрбан, – а вытаскивая ноги из промокших, обледенелых башмаков, едва не упала. Но не проронила ни слезинки, ни слова. Молчала весь вечер, и назавтра тоже, и послезавтра, молчала день за днем. Она вся как будто почернела, сгорбилась, став похожей на собственную бабку, и сильно спала с лица. И как-то вьюжной январской ночью, тихо-тихо, не скрипнув половицей, не стукнув дверью, ушла из дому – в сестры милосердия, как было нацарапано на приколотом к подушке бумажном лоскутке. Больше о ней не слышали. Погибла ли она, вытаскивая с поля раненого, или была убита при обстреле санитарного поезда, или попала в плен – кто знает.
Весной, когда речной лед уже потемнел, но еще и не думал трогаться, схоронили старую Прасковью. Перед смертью она, похоже, совсем спятила, но проповедовать, к счастью, перестала: тихо сидела в углу, что-то совсем беззвучно бормотала и мелко-мелко крестила воздух перед собой. А однажды вдруг охнула, завалилась набок, вздохнула хрипло – и все.
Вскоре после этого Аркадий Владимирович сказал за скудным обеденным столом:
– Надо устраиваться на службу. Хоть на какую-нибудь. Не на завод, конечно, к станку – да и стоят заводы-то. А вот в какое-нибудь из учреждений… А то не ровен час и до нас ведь доберутся: не надобно ли вас, господа хорошие, экспроприировать? Домишко-то убогий, да по лицам видно, что не голодаем. И хорошо, если только ограбят или в застенок кинут, а то ведь скорее всего постреляют всех.
– Да где ж ее найти, службу-то, везде пролетарии сидят, – хмыкнул Михаил. – А мы – старорежимная сволочь, которую только к стенке.
– Пролетарии, конечно, теперь главные, – задумчиво согласился Аркадий Владимирович, – только ведь и работать надобно уметь. Особенно головой. Знающие дело люди всякой власти надобны. – Он вздохнул и твердо подытожил: – Надо искать.
От знакомого, с которым столкнулся на рынке, где удачно сменял золотой червонец на полмешка гречки (мешок, по правде говоря, был невелик, но золото есть не станешь), услыхал об управлении – а может, это называлось комиссариат, не разберешь эти дикие р-р-революционные наименования – не то по распределению, не то по оценке и учету реквизированных у «буржуинов» и «богатеев» ценностей. И по рассказу понял: там, как, впрочем, в большинстве новых учреждений, такая неразбериха, что сам черт ногу сломит. Специалистов-то поразгоняли, а сами – новое то есть начальство – в этих делах, как свинья в апельсинах, разбираются.
И решил рискнуть…
* * *
– Прости… – Глеб накрыл узкую Дашину ладошку своей – смугловатой, с длинными сильными пальцами – улыбнулся краешком чеканного рта и, перегнувшись через стол, легко поцеловал ее куда-то в угол глаза.
Детский сад прямо. Как там было в модной песенке? «За столиком в любимой кафешке разреши поцеловать тебя в щечку»? Так нынче даже школьники не ухаживают. Как бы робко, как бы невзначай.
Впрочем, Даше это скорее нравилось. Совсем не то что сверстники – шумные, нахрапистые, без всякого повода лезущие лапать, тьфу! Беседу нормальную поддержать ни один не в состоянии, только и разговоров, как они «вчера по пивасику в спортбаре, а там эти подвалили, а этот, а тот, ну ваще круто оттянулись». Правда, на их факультете мальчиков раз-два и обчелся, психология – специальность женская. Да и вуз так себе, заштатный. Ни в университет на Ленгорах, ни даже в педагогический, бывший «имени Ленина», пройти не удалось. Вот и пришлось довольствоваться этим, из тех, что раньше заборостроительными именовали, а теперь к каждому непременно факультеты психологии и менеджмента приделали. Да и ладно. Диплом есть диплом.
– Прости, – ласково повторил Глеб, – что вот так встречаться приходится. Моя бы воля, я тебя бы в самые модные места водил, всем бы хвастался, какую я себе девушку отыскал. – Он печально вздохнул. – Но пока не стоит дразнить гусей. Потерпи, Дашенька!
– Ну что ты, Глеб!
– Ах да! У меня для тебя подарок есть! А то день рожденья твой так как-то мимо прошел…
День рожденья прошел чуть не месяц назад. Глеб собирался повести Дашу в «очень, очень недурной» ресторан – тебе непременно там понравится, обещаю! – но что-то у него не сложилось. «Не складывалось» у него часто, Даша привыкла.
– Да мне, в общем, и без подарков…
– Никак нельзя без подарков, – перебил ее Глеб, дурашливо мотая стильно постриженной головой. Выудил откуда-то небольшой, вкусно похрустывающий пакетик с «фирменной» надписью, из пакетика – шелковую коробочку… – Прошу! – Он защелкнул на узком Дашином запястье ажурный, мягко поблескивающий золотой обруч и, скромно опустив глаза, добавил: – Фаберже. Если уж выпало мне счастье заполучить самую прекрасную девушку, значит, у этой девушки все должно быть тоже… самое-самое. Нравится?
Господи! Этого только не хватало…
Даша понимала, что принимать подарок нельзя.
Пока еще все было, как говорится, в рамочках: он ухаживает, она… ну, не возражает.
Ну да, Глеб ей нравился и даже очень. Неглупый, из себя очень даже ничего, да что там, прямо готовый романтический герой из фильма «про любовь». Ну старше ее, но это как раз хорошо. Намного лучше, чем ровесники – сопливые мальчишки, которые ничего еще в жизни не понимают и двух слов связать не в состоянии. Не старик ведь, а взрослый сложившийся мужчина. Но при этом веселый, а не какой-нибудь надутый индюк. Ухаживает красиво, беседу поддержать умеет. На работу устроил. Хорошая работа, постоянная, и платят хорошо, не то что в каком-нибудь «Макдональдсе», не говоря уж о разовых рекламных акциях, которые то есть, то нет. И вообще симпатичный. И ласковый, и нежный. Два-три раза после совместного ужина Даша оставалась у него ночевать. Ну и что? В двадцать первом веке живем, не в девятнадцатом. Она ж не потому оставалась, что… ну… не через силу, в общем.
Но это все пустяки, на самом деле, ничего серьезного. Он говорил, что женат, но они давно уже чужие люди, держит их вместе только общий бизнес, но он непременно разведется, как только сумеет разрешить «деловые» вопросы. Поэтому и встречались они тайком, и ужинать Глеб водил ее не в самые модные рестораны, а в те, что не на виду. А то мало ли, заметит кто, доложит супруге, старуха ж без штанов его по миру пустит. И на работе старался ничем не выделять Дашу, как будто не отличал ее от других официанток, – по тем же причинам.
Она, конечно, не слишком верила в разговоры про «вот-вот разведусь» и «жена – старуха». Все так говорят. А потом выясняется, что жена вовсе не старуха, а какая-нибудь вполне молодая девица. Может, и страшная, зато папаша – миллионер. Кто ж разводится с дочками миллионеров? Только другие миллионеры.
