Дочка их Анюта, чуть постарше Аркадии, была едва ли не лучшей ее подружкой, так что Аркадия, раз Матвеевы переезжают вместе с ними, по Санкт-Петербургу не горевала. Наоборот – даже радовалась: все такое новое, интересное, необыкновенное. Впрочем, и мала она еще была, чтобы сильно-то огорчаться. Даже смерть отца прошла словно бы мимо нее. Маленькие дети легко принимают перемены и привыкают к ним.
Аркадий Владимирович вздохнул, закрывая тетрадь. Но тут же вновь ее открыл, вместо карандаша взял из письменного прибора перо. Новомодных ручек, которые не нужно макать в чернильницу, потому что запас чернил у них внутри, Привалов не любил – что там ни усовершенствуют, а ручки все равно текут – писал по старинке, ручкой-вставочкой, с самым лучшим «золотым» пером. Письменный прибор был не малахитовый, как можно было бы ожидать, а из мрачного, почти черного лабрадора, что зовут еще черным лунным камнем за вспыхивающие в глубине яркие голубые искры.
Перевернул страницу и задумался.
Браслет браслетом, но жизнь настойчиво требовала куда более важных решений.
Может, все же зря они в Москву-то переехали? Ведь на самом-то деле он сорвался – и всех, и семью, и Матвеевых сорвал с места – вовсе не из деловых соображений. Сердце его гнало. Сердце, а вовсе не голова. Правильно ли это было? Может, все-таки – напрасно? Или наоборот – так и надо?
Оно, конечно, в столичном Санкт-Петербурге дело налажено давно и потому идет как бы само собой, а здесь все еще глаз да глаз нужен. Да и очень уж резво тут, в Первопрестольной, дело пошло, спрос до сих пор как на дрожжах растет. Щедрее размашистая купеческая Москва чопорного делового Петербурга. Но с другой стороны… Вот, скажем, когда можно будет открыть филиал в Париже, а ведь парижский магазин – свидетельство высочайшего статуса для любой фирмы, выше только статус Придворного ювелира, что ж тогда, во Францию переселяться? Фаберже-то поближе к своему французскому филиалу не собирается переезжать.
Впрочем, парижские планы пока точно в долгий ящик откладываются. Да и рациональность переезда в Москву теперь-то что обдумывать – уже перебрались, не назад же ворочаться. То есть можно бы, конечно, и назад, но как-то не выглядит это разумным. Пожалуй, все-таки нет. Вдобавок, как посмотришь, все-таки правильно, что переехали, и нечего рассуждать про «если бы да кабы». Тут и сердце не так болит, и дело идет. Да и беспокойный девятьсот пятый год в Первопрестольной был все же не столь ужасен, как в Петербурге.
Революция, надо же!
И не ждал никто, и не предвидел. И вдруг – хлебные бунты, забастовки, стачки, лозунги, шествия, а потом и баррикады, и стрельба на улицах. Словно бы далекая война с Дальнего Востока докатилась внезапно до «исторического центра» страны. Только воевали уже не Россия с Японией, а вовсе непонятно – кто и с кем. И уж совсем непонятно было, на чьей стороне правда.
Заводы и фабрики словно бы ни с того ни с сего останавливали производство, рабочие, разгромив пару ближайших трактиров, принимались бесчинствовать, чего-то требовать, ломали заборы и фонари – строили баррикады.
Аркадий Владимирович, впрочем, иногда думал, что, может, все эти беззакония и не совсем неправильны. Не секрет ведь, что многие фабриканты обращались со своими рабочими хуже, чем со скотиной. У него-то самого, в «Аркадий Привалов и Компания», отношения были совсем другие. Во-первых, мастеров и подмастерьев в компании было куда меньше, чем на какой-нибудь ткацкой фабрике: все-таки ювелирный промысел – не слишком массовое производство. Даже серебряных подстаканников – уж на что ходовой товар – и то требуется гораздо меньше, чем, скажем, рубашек. И люди у него работали «штучные» – профессионалы, мастера своего дела. Аркадий Владимирович знал каждого из них, знал, у кого семеро по лавкам, у кого дочь на выданье, у кого домовладелец квартирную плату до небес решил поднять, у кого племянник учиться рвется. Да и как иначе? Нельзя же создавать красоту, если голова занята мыслями о голодных детях или жадном квартирном хозяине. Чтобы люди хорошо работали, они должны хорошо жить, это же так очевидно. Он мог запросто зайти в мастерскую – не только чтобы поглядеть, как движется работа, но – чтобы «домашними» делами работников поинтересоваться или поздравить с именинами или с крестинами. И о подарках – небольших, но не пустяковых, непременно нужных – никогда не забывал.
И жалованье он всегда назначал по справедливости и платил исправно, и молодежь талантливую примечал и поощрял всячески. Приваловским мастерам не на что было жаловаться. Но уважали и любили они своего хозяина не только – и даже не столько за то, что «ни копеечки не зажилит» и «коли беда какая, всегда поможет». Аркадий Владимирович был для своих «художников» непререкаемым авторитетом как мастер, не просто досконально, до малейших тонкостей знающий общее дело, но и «придумщик» на голову выше каждого из них. При этом – всегда открытый, всегда готовый выслушать любое предложение, любую идею – принятые поправки к эскизам, тем более отдельные «придумки» отмечались отдельными премиями, и немалыми.
В Петербурге, конечно, после его отъезда все стало не так «по-домашнему». Оставленных «на хозяйстве» управляющих иногда заносило: то собственный карман чересчур широко распахнут, то подчиненных не по делу строжить примутся. Но Аркадий Владимирович наезжал в столицу регулярно, так что совсем распоясаться управляющие не успевали. Да и побаивались: знали, что за «обиду» мастеров «сам», если узнает, тут же уволит. Поэтому и в Петербурге девятьсот пятый год приваловскую компанию почти не затронул. Ну, разбили пьяные демонстранты витрину в одном из магазинов, так рабочие из занимавшей соседний дом мастерской тут же остановили «бесчинство», разбитое стекло тут же заделали досками и дежурили по очереди, пока витрину не починили.
Но вот уже и революция эта непонятная вроде завершилась, а все как-то неспокойно. Дарованные Высочайшим соизволением «свободы» не удовлетворили бунтовщиков, а словно бы только раззадорили. Или мало им показалось, или уж разбойничать так понравилось? Бомбисты какие-то в стране развелись, то губернатора взорвут, то полицмейстера застрелят. Молодежь совсем распоясалась, вместо того чтоб делом заниматься, буйствуют, ровно как бандиты какие. Однако разбойниками себя почему-то не считают – мы, мол, за свободу. Ну какая свобода, скажите на милость? Хочу и убью? Ведь каждую неделю в газетах чуть не десяток сообщений про очередные «акты». При императорской семье вошел в немереную силу невесть откуда появившийся бородатый «юродивый» Гришка, которого государыня числила «божьим человеком» и «Другом». Тьфу, мерзость!
Словно бы привычный уклад заскрипел, зашатался, все закачалось, стронулось с положенных мест, вот-вот – и рассыпаться начнет, сдвинется, покатится во все стороны, никого не пощадит. Даже царский трон – основа основ российской государственности – перестал выглядеть незыблемым оплотом.
Неспокойно. Жутковато даже. Надо было что-то предпринимать. А сперва придумать – что.
Аркадий Владимирович придвинул было раскрытую на чистой странице тетрадь, но, нахмурившись, опустил тяжелую кожаную крышку. Нет, записывать своих планов он не станет. Опасно.
