— Ее отец?
Дилайла кивнула, ее лицо посуровело, и Диг догадался, что они приближаются к самому главному. Откинувшись на спинку скамьи из красного бархата, он приготовился слушать.
Серебристые ногти
На следующее утро после восемнадцатилетия Дилайлы солнце светило вовсю. Ночевала Дилайла, как обычно, у Дига. День рождения они отметили в винном баре на Оскфорд-стрит: совсем как взрослые, выпили бутылку розового «Мате». Родительский дом был пуст, когда Дилайла открыла дверь в половине десятого. Под дверью спальни она обнаружила поздравительную открытку от матери. Впервые за десять лет мамаша вспомнила о дне рождении старшей дочери, и в груди у Дилайлы внезапно потеплело.
Закрывшись в комнате, она разорвала конверт, вынула позолоченную открытку с выпуклым рисунком, изображавшим девочку верхом на пони, и прочла:
Доченька милая,
Я кормила тебя, растила, утешала,
Но теперь ты стала совсем большая.
Маленькая крошка стала женщиной сильной,
Пора ей в плаванье по волнам жизни.
Я так горжусь тобой, мое лучшее творение,
Счастливого тебе восемнадцатого дня рождения.
И подпись: «С любовью, мамочка», и даже отпечаток накрашенных губ — поцелуй. Дилайлу обуревали странные чувства. Конечно, мать не сама сочинила это стихотворное послание, но она выбрала открытку в магазине, заплатила за нее, поставила подпись, заклеила конверт и положила его под дверь. Ничего более нежного и трогательного Дилайла никогда от матери не получала. Дилайле почудилось, что на жизненном горизонте посветлело: они с Дигом собираются обручиться, он найдет им жилье, и она наконец сможет уволиться из этой вонючей аптеки, а теперь вот этот беспрецедентный жест материнской любви. Будущее выглядело куда более счастливым, чем прежде.
Дилайла приняла ванну, вымыла голову и надела халат, наслаждаясь тишиной и покоем, такими редкими в обычно грохочущем доме. Села на кровать, вытянула длинную белую ногу, взяла пузырек с серебристым лаком и начала красить ногти на ногах.
Внизу громыхнула дверь, и рука с кисточкой дрогнула, скользнув по пальцу.
— Черт! — Она встала и глянула вниз с лестницы.
Майкл, ее отчим.
Он стоял, тяжело навалившись на косяк, одежда его была в ужасном состоянии, на лице грязь и кровавые ссадины.
— Что с тобой стряслось? — Дилайла спустилась вниз. Майкл робко посмотрел на нее. — Господи, ну и рожа!
Дилайла знала Майкла с пяти лет. Он был тихим, забитым, стеснительным, обычно помалкивал, но изредка взрывался. Дилайла подозревала, что в школе он учился еле-еле. Со своей женой он познакомился сразу после того, как отец Дилайлы умер от цирроза. В ту пору Майкл был трезвенником, но через тринадцать лет, родив пятерых детей, превратился в запойного пьяницу; его день начинался с открытия паба и заканчивался походом в винный магазин. Существовал он исключительно на луковых чипсах, съедая их по шесть пачек зараз, и от него постоянно несло прогорклой вонью чеснока и табачного дыма.
Дилайла отвела безвольного Майкла в гостиную и усадила на потертый диван. От него воняло. Она стянула кожаную куртку с ожиревшего тела отчима и бросила на подлокотник.
— Где ты был? И что случилось? — Дилайле часто приходилось разговаривать с Майклом, как малым ребенком. Тот тупо качал головой. — Ты подрался? — Он открыл рот, и его насыщенное парами спирта дыхание едва не свалило Дилайлу с ног. — Да ты нажрался! Майкл, еще десяти нет, а ты уже в стельку!
— Твоя мать, — выдавил он, мотая головой, — это все твоя мать.
— Что она сделала?
— Выгнала меня, вот что! Вчера вечером. Твоя мать. Не дала даже чаю допить. И колбасы не дала, ничего.
— Почему она тебя выгнала, Майкл?
Он пожал плечами:
— Даже чаю не допил. Твоя дрянная мамаша…
Было очевидно, что толку от него не добьешься.
— Ладно, пойду поставлю чайник. Сварить тебе кофе? — предложила она.
— Да, хорошо бы, Д'лайла… спасибо.
Дилайла всегда жалела Майкла. Вырвавшись из-под опеки скандальной и грубой матери, он попал прямиком в объятья скандальной и грубой женщины, взвалил на себя четверых ее детей и подарил ей еще пятерых. Несмотря на очевидно высокое качество спермы, в доме Майкла не уважали, и теперь, когда Дилайла готовилась сбежать из этих опостылевших стен, когда впереди у нее забрезжило заманчивое будущее, она была склонна помочь Майклу. Он пострадал от проклятия, преследовавшего семейство Лилли, даже больше, чем она сама. И бежать ему было некуда. Каждая выпитая пинта загоняла его еще глубже в могилу.
Она вернулась в гостиную с двумя кружками кофе. Прихлебывая, Майкл смотрел на Дилайлу, в его карих, с пятнышками табачного цвета, глазах застыло горестное выражение. Но когда он опустил кружку, Дилайла увидела, что улыбается:
— Спасибо, Д'лайла, спасибо. — На мгновение ей стало хорошо и тепло. — Дивная… деликатная Дилайла. — Он тихонько рассмеялся. — Дивная… деликатная Дилайла… дивная деликатная… — Его смех стал громче; и он принялся раскачиваться, повторяя эту странную мантру.
Дилайла попятилась, ей становилось не по себе, но улыбку тут же смыло с лица Майкла, и он заплакал. Вытянул огромные ручищи, ухватил Дилайлу за талию, уткнулся лицом ей в живот, в хлопковый халатик, и забормотал:
— Спасибо, Д'лайла, спасибо…
Она не знала, как выпутаться из этой ситуации. Ее мутило от горячего дыхания Майкла, его жирные волосы неприятно пахли, но он все сильнее сжимал руки. Дилайла попробовала выскользнуть из смердящего объятья, но чем настойчивее она пыталась выбраться, тем крепче он ее сжимал.
— Прекрасная Д'лайла, — бубнил он, — такая красивая… такая хорошая девочка…
От его соплей и слез на животе Дилайлы расплывалось мокрое пятно. Она чувствовала себя загнанной в угол, сердце ее колотилось. И вдруг она оказалась на спине. Майкл, ухватив за запястья, пригвоздил ее к дивану.
— Но ты уже не девочка, — хрипло шептал он, — нет, не девочка, ты уже женщина, правда? Тебе восемнадцать лет, и ты женщина, и можешь делать все, что хочешь, и я могу делать, что хочу, мы с тобой взрослые люди, как же иначе…
Из его рта несло сырым мясом, а язык, которым он разжал ее сомкнутые зубы, на вкус был, как старая блевотина.
Пока это происходило, в голове Дилайлы крутилась песенка. Она слышала ее по радио у Дига сегодня утром. Песенка звучала и звучала в ее голове в такт натужным толчкам Майкла. Слушая эту мелодию, Дилайла не сводила глаз со своих ног, ее взгляд застыл на пятнышке серебристого лака на пальце — последнее, что она сделала до того, как это случилось; последнее, что она сделала, когда была счастлива. Ибо, хотя это еще не закончилось, Дилайла твердо знала: счастливой она уже никогда не будет.
