— Ничего я не нашла. Но пускай выплясывают. Я выписываю из
Италии профессора Лоренцетти, будет работать у меня в клинике. Как-нибудь их
подшпаклюет. А еще я создаю исследовательскую группу, чтобы восстановили
папочкину методику. На это уйдет несколько лет, так что кое-кому из этих
бабусек не дождаться, но ничего, к тому времени у новых фиф рожи пообвиснут.
Без клиентуры не останусь.
Нике сделалось не по себе, и он отвернулся от бывшей
воспитанницы. Стал смотреть на белое лицо покойника — талантливого и безжалостного
человека, который был когда-то маленьким, затюканным очкариком, потом играл в
шахматы чужими судьбами, творил чудеса, осуществил главную, несбыточную мечту
своей жизни, сделал много добра и еще больше зла. И вот он умер, и по нему воют
прекраснейшие из плакальщиц так горько и искренне, как не оплакивали ни одного
фараона или римского императора.
Скоро, очень скоро красавиц в российском бомонде
катастрофически поубавится, со вздохом подумал магистр, кладя на землю возле
гроба белые хризантемы — в самом гробу и около него места уже не было. Орхидеи,
лилии, огромные розы лежали грудами, превратив этот угол кладбища в настоящую
тропическую поляну.
А весной здесь высадят другие цветы, менее эффектные, но
зато живые. Отчего в цивилизованном мире цветы — непременные спутники смерти?
Чтобы компенсировать ее безобразие?
Нет, сказал себе Николас. Мы встречаем и украшаем смерть
цветами, чтобы напомнить самим себе: последние корчи закончившейся жизни в то
же время — родовые судороги нового бытия. Какое бы страстное, грешное,
бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно
глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят
нам они, о том великом спокойствии равнодушной природы; они говорят также о вечном
примирении и о жизни бесконечной…
