От упоминания о сне Митя вздрогнул, опасливо спросил:
— Данила Ларионович, а вы сами-то мне не снитесь? Вы наяву
или как? Меня же, вы говорите, заживо закопали? Откуда ж тогда вы взялись?
Фондорин откинулся назад, оперся на локоть. Вожжи бросил, и
лошади побежали медленней, зато веселее.
— Расскажу, всё расскажу, ехать еще далеконько, — пообещал
Данила, хмурясь. — То, что ты мне поведал, меняет очень многое. Тут думать
надо… Но сначала выслушай мою удивительную повесть, прочее же оставим на после…
Расставшись с тобою и вверив свою участь слугам закона, я пребывал в глубокой
печали и задумчивости. О чем, иль верней, о ком я размышлял в тот ночной час,
догадаться нетрудно. О той, которая, подарив мне краткий миг блаженства,
навсегда со мною рассталась. О тебе же, каюсь, не помышлял вовсе, ибо почитал
тебя в совершенной безопасности и не мог даже помыслить, что собственными
руками вверил бесценного друга кровожадному чудовищу. Вот оплошность, если не
сказать хуже — преступление. Я бесконечно виноват пред тобой. Так виноват, что
даже не осмеливаюсь молить о прощении!
— Данила Ларионович! — простонал Митя. — Ради Бога! Снова вы
о прощении! Рассказывайте дело!
— Хорошо-хорошо, не буду, — успокоил его Фондорин, и далее
рассказ тек плавно, не прерываясь.
«Величественная ночь несла нашу тройку на черных орлах своих,
ее темная мантия развевалась в воздухе, и вся земля была погружена в сон. Как
вдруг один из моих спутников, нарушив мои думы, сказал: „Ваше благородие, вон
огоньки горят, не иначе станция. Коням бы отдых дать, да и нам с Федькой
обогреться нехудо бы. А если бы вы еще велели нам по шкалику налить, то были бы
мы совсем вами довольны и перед начальством за вас встали бы горой. Да и куда
вам поспешать? Ежели в тюрьму, так это никогда не поздно“. „Ах, мой друг,
отвечал я ему, заступничества мне не нужно, я готов понести заслуженное
наказание. Однако же если вы замерзли — заедем, пожалуй“.
То и в самом деле была Лепешкинская почтовая станция,
единственный остров бодрствования посреди всей дремотной равнины. В общей зале
сидели ямщики и проезжающие простого звания, пили горячий сбитень, а некоторые
и более крепкие напитки. Взял я своим стражникам, Федьке и Семену, штоф, потом
второй.
Они принялись выпивать, судачить о своем, я же их разговоров
не слушал, всё вздыхал и, признаться ли, не раз смахивал с ресниц горькую
слезу.
Вдруг Семен говорит — громче прежнего:
„Гляди, Федя. Видишь, в углу человек сидит, смурый. Пустой
чай пьет, да на наш штоф косится. Это ж Дрон Рыкалов! При Архарове Николай
Петровиче у нас плац-сержантом состоял. Никто лучше его не мог кнутом драть. За
то и повышение ему вышло. Сейчас, слыхать, в Питере служит, в самой Секретной
экспедиции, вон как высоко взлетел“. Я вздрогнул, про Маслова вспомнил. Эге,
думаю, а ведь сей дратных дел мастер не иначе как с ним, подлецом, прибыл.
„Пригласи, говорю, твоего знакомого. Пускай с нами посидит, я велю еще штоф
подать“. Сам не знаю, что меня подвигло на сей маневр — должно быть, желание
отвлечься от горько-сердечных раздумий.
Что ж, подходит к столу этот самый Дрон, садится. Семен не
стал ему говорить, что я арестант, сказал — наш штатный лекарь, хороший
человек. Я, как и сейчас, в полицейском плаще был, поэтому никаких сомнений у
Рыкалова не вызвал.
Предложили ему выпить. Он покобенился немного — служба, мол,
но однако противился недолго. Выпил — и вторую, и четвертую, и шестую. Мои
Семен с Федором сомлели, головы на стол преклонили. Я же не пью, только вид
делаю.
После чарки этак десятой Рыкалов похвастал, что приехал при
большом человеке, а при каком именно и за какой надобностью, не скажет, потому
не мое дело, но человек этот — наиважнеющий генерал и оказия великой
секретности. Он, Дрон Саввич, тоже не лыком шит, ходит в немалых начальниках,
не то что раньше в Москве. У него четверо подчиненных на сеновале, при лошадях.
И ему, Рыкалову, тоже там быть надлежит, такой у него
приказ, да вот решил зайти, чайком погреться.
Я подливаю еще казенной, говорю: „Разве может быть секретная
надобность в деревне? Наплел вам генерал. Приехал по приватной оказии, а вам
всей правды не говорит. Известное дело“. Это я нарочно так сказал, чтобы его
раззадорить. И что ты думаешь?
Он кулаком по столу стукнул. „Мне его превосходительство
завсегда всю правду говорит! Потому Рыкалов самый верный ему человек“. Я на это
ничего, только губы поджал: мол, мели, Емеля. Выпившему человеку, особенно если
он от природы чванливой диспозиции, этакое недоверие хуже острого ножа.
Ну, Рыкалов и не выдержал. „Ладно, говорит, дело секретное,
но как вы есть полицейский лекарь, то присягу давали и тайну хранить умеете.
Мальчонку одного ищем. Что натворил, не ведаю, врать не стану, однако, несмотря
на малые лета, тот мальчонка — отъявленный злодей и государственный преступник
наивысшего разбору. А то разве отправился бы сам Прохор Иваныч за сотни верст
киселя хлебать?“
Можешь вообразить, как отозвались во мне эти слова. Однако
не успел я подступиться к масловскому порученцу с дальнейшими расспросами,
вдруг открывается дверь и просовывает свинячью харю некий господин в черном
парике, каких ныне уже не носят. Повел глазами туда-сюда, усмотрел моего Дрона,
подошел, тронул за плечо. Эге, думаю, а ведь это, должно быть, его
превосходительство начальник Секретной экспедиции, собственной персоной. На
меня глянул мельком, внимания не удостоил. Что для него Данила Фондорин? Не живой
человек, не особливое лицо, а фамилия в протоколе, среди прочих подобных.
Признаюсь, было искушение: взять со стола штоф и сделать тайному советнику
Маслову брешь в черепном сосуде. Удержали два соображения. Во-первых, такой
поступок более уместен дикарю, нежели человеку цивилизованному. А во-вторых и
в-главных, я должен был узнать, не случилось ли новой беды с моим драгоценным
другом Дмитрием.
Маслов своему помощнику не сказал ни слова, только пальцем
поманил и тут же вышел вон. Рыкалов переполошился, чуть стул не опрокинул — так
торопился поспеть за начальником.
Я, разумеется, подождал самое малое время и вышел следом.
Во дворе никого, снег метет, темно. Но, вижу, за околицей
две фигуры. Подкрался, слушаю. Благодетельнице Природе было угодно сделать так,
что ветер дул в мою сторону, и потому, находясь на довольно значительном
отдалении, я мог слышать почти каждое слово, а чего не разбирал, легко мог
угадать.
