— Всего получается сорок тысяч километров, то есть длина
экватора, а стало быть что? Правильно, бесконечность, — назидательно сказал
Сысой. — Вот какой бесценный совет дал мне мой друг Николай Александрович
Фандорин.
Келейник бросил на Нику благоговейный взгляд и низко
поклонился.
Момент был идеальный для того, чтобы завести разговор о
деле, но тут в дверь заглянул седовласый скептик.
— Минуточку! Почему этот милиционер пролез без очереди?
Пришлось выйти. Оно и к лучшему: Николас был записан
последним перед обеденным перерывом, так что обойдется без посторонних ушей.
Сидел на скамье, ждал, против воли прислушиваясь к
разговору.
— Святой отец, у меня беда, — рассказывала женщина жалобно.
— Ужасная болезнь, современная медицина бессильна. Болезнь Альцгеймера,
слышали? Попросту говоря, старческое слабоумие.
— Знаю, знаю, — прогудел Сысой. — Как у Рональда Рейгана.
— У кого? — удивилась паломница. Муж нервным голосом
подсказал:
— Бывший американский президент. Ну, голливудский актер.
Помнишь, он в Москву приезжал, мы на прием ходили. Ты еще платье его жены всё
разглядывала.
— Нет, забыла…
Последовала пауза, прерываемая сморканием и всхлипами.
— Ой, — вдруг всполошилась женщина. — Извините, отче, я
забыла серьги снять! Сюда ведь с бриллиантами наверное нельзя, тут святое
место! Сейчас, сейчас сниму!
— Пустяки, — успокоил ее Сысой. — Не такие бриллианты, чтобы
от них святости была помеха. Каратика полтора? Нестрашно. Ты, раба Божья, дело
говори, а то у меня обед скоро. Плоть нам от Бога дана, ее беречь нужно.
— Спасите меня, отче! Мы все медицинские средства
перепробовали! Я по три часа в день кладу эти… ну, перед иконой! Жертвую
деньги, много. Уговорила вот мужа, чтобы к вам привез. Про вас чудеса
рассказывают! Мне всего шестьдесят лет, отче…
— Шестьдесят четыре, ты забыла, — поправил муж.
— Да-да, извините, шестьдесят четыре! Наследственность
плохая — с матерью было то же самое. Ее последние годы были чудовищны! Она пела
детские песенки, по телевизору смотрела только мультфильмы про Чебурашку и
Винни-Пуха. Я не хочу превращаться в идиотку! Лучше руки на себя наложу, чем
буду, как мать!
Фандорин слушал жалобы несчастной и по профессиональной
привычке думал, что бы ей посоветовать. Не так-то это было просто, а Сысой вот
нисколько не затруднился.
— Руки на себя накладывать нельзя — это грех, — строго
сказал он. — Даже и не думай. Жизнь для того Богом и дана, чтобы прожить ее
всю, до старости, какая уж кому досталась. А болезнь Альцгеймера — это
особенная милость от Господа. В младенчестве у человека душа постепенно
просыпается, к телу привыкает, а в старости, наоборот, отвыкает от плоти, ко
сну готовится. Да к какому сну-то — который и есть истинное пробуждение.
Смотри, как твоей матери повезло. Она и не заметила, как от этой жизни к
следующей перешла. И с тобой то же будет. Так что участь твоя легкая, завидная.
Чем плохо — мультики смотреть? Вот кому тяжело будет, так это близким твоим,
кто тебя любит.
Раздались быстрые шаги. Из кельи вышел седовласый. Лицо у
него дрожало, и Николас понял, что этот человек действительно любит свою
расфуфыренную старуху. Уж непонятно за что, но любит.
— Пойдем, Зина, — сказал мужчина. — Я тебе говорил — пустая
трата времени. Пятьсот километров сюда, столько же обратно. Поедем с тобой в
Швейцарию. Я читал, там новое лекарство нашли, «амилдетокс» называется.
Женщина безропотно поднялась и вышла, однако лицо у нее было
уже не плаксивое, а задумчивое.
Седовласый же всё не мог успокоиться. Сердито жестикулируя,
сказал Сысою:
— Чушь это, святой отец! Капитуляция перед самим собой и
перед жизнью. Меня, например, смерть если и возьмет, то на полном скаку —
рухну, как из седла! Видали мышцы? — Он задрал рукав кашемирового свитера,
показал крепкую, жилистую руку. — Я с сорока лет, когда впервые почувствовал,
что молодость уходит, взял себе за правило каждое утро делать часовую зарядку,
и чтоб непременно сорок отжиманий. С тех пор каждый год по одному отжиманию
прибавляю, назло старости. Сейчас вот делаю шестьдесят шесть, а с первого
января перейду на шестьдесят семь. Да еще штангу качаю, в проруби зимой
купаюсь. Думаете, легко? Трудно, и с каждым днем все труднее. Когда-нибудь во
время зарядки сдохну от разрыва сердца. И очень этим доволен!
Сысой вышел из кельи, сцепил пальцы на большом животе.
— И что тогда с твоей женой будет? Кому она кроме тебя
нужна? Кто с ней нянчиться станет, мультики ей крутить? Так что ты, раб Божий,
уж полегче с отжиманиями-то. Ну, храни Господь вас обоих.
Перекрестился, поманил пальцем Фандорина: заходи, мол.
Келейнику сказал:
— Иди, Кеша, обедай. И диктофон выключи, не понадобится.
Когда же компаньоны остались вдвоем, Сысой крепко прижал
гостя к мягкой груди. Вполголоса спросил:
— Знаете, Николай Александрович, что самое трудное в
христианском учении? Любить всех людей одинаково — что ближних, что дальних. С
этим у меня пока не очень. Грешен, Господи. — Он покаянно перекрестился. — То
есть любить-то всех уже научился, но некоторых пока еще больше, чем прочих.
Например, вас. Сядем, поговорим, как раньше, а? Как хорошо, что вы приехали!
Тут все приходят мне загадки загадывать, а у меня тоже вопрос есть. Кроме вас
кто ответит?
Сели, помолчали. Николас ждал вопроса, Сысой готовился,
подбирал слова. Наконец, начал:
— Вы что же думаете, я, как в Бога уверовал, сразу решил в
скиту поселиться? И в голове не держал. Со смеху бы помер, если б мне кто такое
сказал. Я сначала как хотел? Чтоб зла поменьше делать, а хорошего побольше,
только и всего. Чтоб всех людей любить, такого плана у меня не было, честное
слово. Я ведь раньше по другому закону жил. Помню, мне старший брат сказал,
семилетнему; «Если ты мужчина, не давай себя…» Нет, не могу это слово сказать —
отшельник все-таки. Не давай себя познать, если по-библейскому. Сам всех это,
познавай. Такой у меня раньше закон был, пока в Бога не поверил. А познать и
полюбить — это две очень большие разницы. Оказывается, не нужно никого
познавать. Любить нужно! И всё, и больше ничего.
