Митя терпеливо ждал, покрываясь гусиной кожей. Руки держал
впереди, ковшиком — прикрывал стыдное место, но как бы невзначай. Для нее он,
конечно, дитя малое, но ведь про себя-то знал, что, слава Богу, не младенец, а
зрелый муж умом и рыцарь нравом. — Нехорошо, — вздохнула графиня. — Дура я
дура. Столько готовилась! Воображала, как он прибудет, как заведу с ним ученый разговор.
Три книжки прочла — одну из гиштории, одну про насекомых тварей и одну про
общественное благо. Чего не поняла — наизусть выучила. А сама как баба
деревенская — на шею кинулась. Да целовать стала! Один раз прямо в губы! Ох,
стыд какой! Он человек высоких нравственных понятий. Поди, наслышан о
придворных бесстыдствах. Что он про меня подумал? Ясно, что: легкодоступная,
навязчивая либертинка. Теперь презирать станет. Или, того хуже, начнет
скабрезничать, как с безнравственной особой. Ах, Митюша, дружочек, все вы,
мужчины — кобели, даже самые лучшие из вас. Вы, конечно, не виноваты, так вас
Господь устроил. И ты, когда вырастешь, будешь бедным девушкам глупости
шептать, смущать их сердечки. Будешь? Признавайся!
Она принялась его щекотать. Митя немножко поойкал, похихикал
и говорит:
— Лубашечку. Митюсе холёдно.
Зазяб нагишом стоять, как она не понимает!
— Ой, бедненький! В пупырышках весь! Задери рученьки.
Делать нечего — поднял. Сам залился краской.
А она и не смотрит, то есть смотрит, но в сторону. И опять
замерла.
— Надобно вот что. Возьму с ним тон по суше, поцеремонней.
Он и увидит, что ошибся, что я не доступная какая-нибудь. Правильно, золотце?
Ну что с ней будешь делать, если она русских слов не
понимает!
Митя захныкал.
* * *
Потом сидели в салоне, с сервированным кофеем, ждали Данилу.
Митя, собой нарядный, чистенький, на правах малютки кушал уже третье пирожное.
Павлина, переодевшаяся во всё розовое, ни к чему не притрагивалась.
— Не зря ли я платье сменила? — спросила она во второй раз.
— Говорят, розовый мне к лицу, но не ярко ли? Ведь вечер скоро.
— Класавица, — уверил ее Митридат, и нисколечко не соврал.
Вошел Фондорин, узрел Хавронскую — и застыл. Тут она сразу
успокоилась, поняла по его лицу, что хороша. Церемонно указала на самое дальнее
от себя кресло:
— Садитесь, сударь. Там вам будет удобнее. Ну вот, теперь вы
вновь стали похожи на почтенного человека.
Данилу и в самом деле было не узнать. Он мало что помылся,
побрился, начесал тупей, но еще и оделся щеголем: черный с серебряным шитьем
камзол, шелковые кюлоты, палевые чулки.
— Ничего скромнее в гардеробе мне обнаружить не удалось, —
со смущенной улыбкой сказал он. — Должно быть, ваш дядюшка записной франт.
Сел не туда, куда приглашали, а рядом с Павлиной и сразу
взял ее за руку. Видно, не заметил перемены в поведении графини.
— Милая Павлина Аникитишна! Вот теперь, вернувшись в ряды
цивилизованного человечества, я могу приветствовать вас со всей душевной горячностью,
не страшась внушить вам отвращение грязью и смрадом. Прежде всего позвольте
облобызать вашу славную ручку!
Хавронская бросила на Митю взгляд, исполненный отчаяния: вот
видишь, я была права!
Руку выдернула, убрала за спину.
— Я нахожу обыкновение целовать даме руку глупым и
непристойным, — строго молвила она. — А вам вертопрашество тем более не к лицу
и не по летам.
Он сконфуженно пробормотал:
— Да-да, я и сам считаю, что целование рук…
— Как вы находите Москву? — со сдержанной улыбкой
осведомилась Павлина. — Много ли сей Вавилон переменился за время вашего
отсутствия? По мне, Москва более похожа даже не на Вавилон, а на некое чудище
вроде Гоббсова Левиафана. Вы читали?
— Да, — медленно ответил Фондорин, растерянно моргая. — Но
я, признаться, не сторонник Гоббсовых аллегорий.
Павлина, кажется, настроившаяся пересказывать прочитанное,
от этих слов смешалась. В беседе случилась пауза.
— А… а где ваш дядя? — спросил Данила минуты через две.
— Я чаю, в клобе. Скоро должен быть. Давыд Петрович первый
московский острослов, с ним нам будет веселей.
Данила поморщился. Снова наступило молчание.
— Ах, я не предложила вам кофею! — встрепенулась графиня. —
Вот, прошу.
Наливая, сочла нужным пояснить:
— Это сейчас всюду так принято — чтоб хозяйка сама гостям
чай и кофей разливала, на англинский манер. Потому и слуг нет. Я нахожу эту
игру в интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.
Фондорин вяло кивнул, поднес ко рту чашку и тут же отставил.
Помолчали еще. Часы на камине тикали всё медленней, всё
громче.
— Вы не пьете, — сказала поникшая Павлина. — Верно, кофей
остыл! Я сейчас распоряжусь…
И быстро вышла. Митя заметил, как в краешке ее глаза
блеснула слеза.
— Старый я дурень! — воскликнул Фондорин, едва графиня
скрылась за дверью. — Разлетелся! «Позвольте облобызать вашу славную ручку».
Тьфу! Поделом она мне: не к лицу и, главное, не по летам! Кто я для нее —
смешной старик? А не суйся с суконным рылом в калашный ряд! И заметь, друг мой,
как она сразу после того стала холодна. Догадалась! Обо всем догадалась! О, у
женщин на это особый нюх. Стыдно, как стыдно! Решено: буду вести себя с нею,
как того требует разница в возрасте, состоянии и положении.
— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — попробовал утешить его Митя.
— Павлина Аникитишна расстроена, потому что ей кажется, будто вы презираете ее
неученость, умных разговоров вести не желаете, почитаете ее пригодной лишь для
фривольного обращения, а при невозможности оного томитесь скукой.
Данила только рукой махнул:
— Что ты можешь понимать в женщинах, шестилетнее дитя!
— Почти что семилетнее, — поправил Митя, но Фондорин не
расслышал.
— О, Дмитрий, поверь старому, битому жизнью псу. Ты тщетно
пытаешься найти в поведении женщин рациональность. Ее там нет и не может быть.
Они устроены совершенно на иной, нежели мы, мужчины… Кхе, кхе.
Он закашлялся, не договорив, потому что в салон вернулась
Павлина.
— Я распорядилась сварить кофей заново, — промолвила она с
деланной улыбкой. — Надеюсь, вы без меня не скучали?
