Хорошо путь до дома Павлинаникитишниного дяди, князя Давыда
Петровича Долгорукого, был простой, не заблудишься: от Тверской заставы всё
прямо, до Страстного монастыря, а там налево, вдоль бывшей Белогородской стены,
где Сенная площадь.
Долго ли, коротко ли, но дошли-таки. Встали перед чугунной,
ажурного литья решеткой. Вот он, дом с ионийскими колоннами, с дремлющим
каменным львом над лестницей. Где-то там Павлина — чай пьет или, может,
музицирует. Только близок локоть, а не укусишь. Сунулись в ворота — какой там.
Приворротный служитель на оборванцев замахал руками, ничего слушать не хочет.
Фондорин спрашивает:
— Дома ли ее сиятельство Павлина Аникитишна?
А тот ругается, говорить не желает.
Митридат ему:
— Скажите Павлине Аникитишне, это Митя с Данилой Ларионычем.
Она рада будет.
— Ага, — гогочет проклятый. — То-то гости дорогие.
Кофе-какавы вам поднесет. А ну кыш отседова! Стойте, где все стоят,
дожидайтеся!
А в сторонке таких голодранцев целая кучка. Жмутся друг к
дружке, притоптывают от холода. Один крикнул:
— Что, съели? Есть же наглые. В ворота поперлись!
Другой пожалел:
— Сюда идите. Барыня скоро выедут. Она добрая, каждому
подаст.
Усмехнулся Фондорин, горько так.
— Видишь, друг мой, не больно-то нас здесь ожидают. Женщины
— создания нежные, но краткопамятные. Чем ранее ты это усвоишь, тем менее
будешь страдать в зрелые лета. Идем прочь.
— Нет, Данила, подождем! — взмолился Митя. — Может, она и
правда скоро выедет!
— И подаст нам милостыню? — едко спросил Фондорин.
Однако не ушел — встал в сторонке, сложив руки на груди.
Драный тулуп предоставил в полное Митино владение. Так и стоял гордо,
прикрыться половинкой овчины не желал.
А полчаса спустя ворота отворились и на улицу выехала обитая
медвежьим мехом карета с двумя форейторами, по-англински.
Нищие к ней так и кинулись.
Экипаж остановился, приоткрылось окошко, и тонкая рука в
перчатке стала подавать каждому по монетке, никого не обошла.
— Что ж, — вздохнул Данила. — По крайней мере, у нее
жалостливое сердце.
— Пойдем же, пойдем! — тянул его за собой Митридат.
Фу, какой упрямый!
Сбросил тяжелый тулуп, подбежал к экипажу, но от волнения не
мог произнести ни слова — так стиснуло дыхание.
— Ну, кто там такой боязливый? — донесся знакомый чудесный
голос, а в следующее мгновение из окошка выглянула и сама Хавронская.
— Ax! — вскричала она, увидев Митю. — Вот, прибыли, — глухим
голосом сказал подошедший Данила, положив Мите руки на плечи. — Я свое обещание
исполнил. Однако, ежели вам…
Звонкий крик заглушил его слова:
— Нашлись! Матушка-Богородица, нашлись! Графиня порывисто
толкнула дверцу, та распахнулась, да так стремительно, что сшибла обоих бродяг
в сугроб. Павлина, прекрасная как сказочная фея — в собольей шубке, из-под
которой посверкивало воздушно-серебристое платье, в атласных туфельках —
выпрыгнула из кареты, кинулась целовать Митю, потом повисла на шее у онемевшего
Данилы.
— Уж не чаяла! — восклицала она, одновременно плача и
смеясь. — Молилась, все коленки истерла! Сжалилась Заступница!
Живы! Оба!
Тут же, безо всякого перехода, впала в ярость — заругалась
на привратника:
— Анбесиль! Кошон! Почему они здесь, на холоде? Я же тысячу
раз говорила!
Челядинец рухнул на колени:
— Вашсиясь! Вы говорили, дворянин в дормезе! С ангельским
дитятей! А эти, сами изволите видеть, рванье рваньем!
— Ох, выдрать бы тебя! — замахнулась на него Павлина и тут
же забыла о мизерабле, заохала на Митю.
— Худенький какой! А грязный-то, ужас!
— В-дороге с нами приключилась небольшая… — начал объяснять
Фондорин, но графиня не стала слушать.
— После, после расскажете. Эй, Филип! — крикнула она кучеру.
— К Мавре Гавриловне на суаре не поеду, распрягай. Вас, Данила Ларионович,
отведут в дядину гардеробную. Подберите себе платье на первое время и ступайте
в баню. От вас козлом пахнет. Ужас, во что вы превратились! Я тебя, мой
кутенька, сама помою, никому не отдам. Да, сладенький? Да, лялечка? Плохо тебе
было без мамы Паши?
Про кутеньку и прочее она, конечно, уже не Даниле сказала, а
Мите.
Он, хоть и был сильно счастлив, но внутренне пригорюнился:
снова сюсюкать.
Однако пролепетал со всей искренностью:
— Плёхо, мама Пася, отень плёхо.
* * *
Вытирая голого Митю полотенцем, Павлина всё охала:
— Одни ребрышки! Цыпленочек ощипанный! А волосики он тебе
зачем обстриг, изверг? Такие были славные, мяконькие, а теперь не длинней
котячьей шерстки. Ну и сам, конечно, тоже хорош — седой, худой, страшный. Сколь
быстро вы, мужчины, опускаетесь в отсутствие женщин! Хорош стал Данила
Ларионович, нечего сказать, хуже, чем в лесу был. Увидишь — напугаешься. А ведь
видный кавалер.
В ожидании Митиного прибытия она накупила для него целый
сундук всякой одежды — жаль только по большей части обидной, младенческой.
Взяла в руки батистовую рубашечку с кружевами, да так и застыла — задумалась о
чем-то. Лицо у Павлины сделалось тревожное, печальное.
