Вот ветки расступились, и впереди открылась белая поляна с
черным пятном посередине.
Нет, не поляна — пруд, а черное пятно — прорубь!
Митя забарахтался, закричал — не о помощи, ибо кто ж тут
услышит, а от раздутия ЛЕГКИХ. Они, бедные, истово хватали воздух, словно
понимали, что это напоследок, что скоро им суждено наполниться жгучей черной
водой.
— Остудись, остудись перед геенной огненной, — приговаривал
на ходу Любавин.
— Стой! — раздалось вдруг сзади. — Мирон, ты что?!
— Д-Данила! Я здесь! — завопил Митя, выворачиваясь и
брыкаясь.
Любавин перешел на бег, но Фондорин тоже бежал, быстро
приближаясь.
Безумец споткнулся, упал, но Митю из рук не выпустил.
— Врешь, — шептал он, подтаскивая мальчика к проруби. —
Мирон Любавин свой долг знает!
Видно, понял, что не успеет утопить. Схватил Митю обеими
руками за шею, но сжать не сжал. Налетел Данила, отодрал Любавина от жертвы,
швырнул в сторону. — Опомнись! У тебя мозговая горячка! Деменция! Я еще за
ужином приметил…
— Зачем ты вернулся? Зачем? — с болью воскликнул тот.
Бросился было снова на Митю, но Фондорин был начеку —
перехватил и больше уже не выпускал.
— Ну, ну, успокойся, — заговорил он медленно, рассудительно,
как бы убаюкивая. — Это я, твой старый товарищ. Это мой сын, Самсон. А тебе что
померещилось? Много работаешь, себя не жалеешь, вот и надорвал рассудок. Это
ничего, я тебя вылечу…
— Зачем ты вернулся? — в отчаянии повторял Мирон Антиохович.
— Ты все испортил! Зачем ты вернулся?
— Вернее сказать, почему, — все так же умиротворяюще ответил
Данила. — По двум причинам. Дорога через лес оказалась не столь уж узкой и
заснеженной. Вполне можно было поехать в санках. А еще я всё думал и не мог
понять, с чего это вдруг ты решился малому мальчонке свой драгоценный микроскоп
дать. Ведь даже родного сына не подпускаешь. Опять же блеск у тебя в глазах был
особенный, знакомый мне по медицинским занятиям. Так глаза горят, когда человек
вообразит, что он один в здравом уме, а все прочие безумцы и против него
сговорились. У тебя припадок, временное ослепление разума…
— Это у тебя ослепление! — бессвязно закричал Мирон. — Ты
что, не видишь, кто с тобой? Отыскал сына и радуешься? А где он шатался,
знаешь? Спрашивал? Так ведь он правды не скажет! Такого наврет, всякий поверит!
Послушай меня! Его истребить надо!
Он рванулся так сильно, что Данила его не удержал. К Мите не
подпустил — закрыл собой.
Тогда Любавин кинулся назад, к дому, истошно вопя:
— Эй! Эй! Милиция! Кто на часах? Сюда! В ту же минуту в
окнах загорелся свет, наружу выбежали несколько человек с фонарями.
— Бежим! — Данила подхватил Митридата на руки. — Милицейские
у Мирона дюжие, шутить не станут.
Понесся огромными скачками по льду, потом через парк.
Сзади слышались крики Любавина:
— Вон там они, вон там! Догнать, схватить, кляпы в рот,
обоим!
Ах, как быстро бежал Фондорин — у Мити только ветер в ушах
свистел. Откуда у старого человека столько силы?
Перед оградой Данила остановился. Митю просунул между
прутьев, сам ухватился за острия копий, подтянулся, спрыгнул вниз.
Долго бежали через снежное поле. Хорошо наст был крепкий,
держал. И еще выручила невесть откуда налетевшая метель — подпустила по белому
белых завитушек, подхватила беглецов, прикрыла кружевной занавеской.
На опушке леса Фондорин упал в сугроб, привалился к сосне.
Перевел дух.
Митю прижимал к себе, чтоб не замерз.
— Ах, горе, ах, беда, — сокрушался Данила. — Один на всю
Россию нашелся толковый эконом, крестьянам благодетель, и тот ума лишился. Ты,
Дмитрий, на него зла не держи, это не он тебя убить хотел, а его болезнь. Я
после непременно к Мирону наведаюсь и вылечу его. Он — живая душа, пускай даже
и нездоровая. Ничего, лучше хворая душа, чем когда у человека вовсе нет ни
души, ни совести. Это уже не излечишь. Жить без совести всего на свете хуже…
Глава 17
Кроткая
— …А лучше всего то, что эта курица Инга прямо души в тебе
не чает. «Сэр Николас то, сэр Николас сё, девочку просто не узнать». Браво,
Ника, браво.
Жанна насмешливо похлопала Фандорина по щеке — он
отшатнулся.
Они стояли на лестнице вдвоем. Хозяйка ушла на кухню
проверить, скоро ли будет готово горячее, попросила Николаса сопроводить
«Жанночку» в салон.
Вот он и сопровождал, на еле гнущихся ногах.
— Хорошо, что я тебя тогда не размазала по шоссе, —
проворковала истинная Никина работодательница, беря его под руку. — Я
чувствовала, что время на тебя потрачено не напрасно, у меня интуиция. —
Женственно прислонив голову к его плечу, перешла на шепот. — Сегодня ночью ты
сможешь выплатить свой долг. И всё, свободен.
— Что именно я должен сделать? — хрипло спросил он.
Это были его первые слова с того момента, как он ее увидел.
Когда Инга Сергеевна их знакомила («сэр Николас, Мирочкин гунернер — Жанночка
Богомолова, подруга нашего старинного приятеля»), он только сумел заторможенно
кивнуть и вяло ответить на рукопожатие. Рука у Жанны была крепкая, горячая; у
него — мокрая от холодного пота.
— Помочь моему клиенту получить то, что он хочет, — ответила
она.
Подвела спутника к окну, отдернула штору. Мир за ярко
освещенным двором и подсвеченной верхушкой внешней стены был черен, и от этого
усадьба напоминала большую орбитальную станцию, летящую сквозь космические
просторы.
— Ваш клиент — Олег Станиславович Ястыков?
— Какой ты у меня умный, какой сообразительный, ну прямо
магистр.
Она хотела снова потрепать его по щеке, но теперь Николас
успел отстраниться. Жанна рассмеялась — она вообще пребывала в отличном
расположении духа.
— Что они не поделили?
— Ну, на этот вопрос я могла бы и не отвечать, — протянула
Жанна, лукаво поблескивая зелеными, египетского разреза глазами. — Но так и
быть, отвечу, потому что ты, Ника, у меня паинька и отличник. История, в общем,
обыкновенная. Куцему и Олежеку захотелось скушать одну и ту же нняку.
— Что скушать?
