Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернул
кистью, и шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела в
сторону. Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что,
конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя всё равно
завизжал от восторга.
Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу же
перевернулся, но поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, уже
перевернутый сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой,
при сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.
— Ara! — возликовал Митя, бросаясь вперед. — Что, съел?
Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейца
будут лишать жизни.
Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:
— Прочь! Смерть — великое таинство, оно не терпит досужих
глаз.
И как прикрикнет зычным голосом:
— Прочь, плебеи!
Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин,
а потому что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзен
булатом и испустит дух.
Фондорин сказал:
Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственными
глазами, вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но всё
же сейчас лишу вас жизни — не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогих
мне существ. Если веруете в Бога, молитесь.
Пикин облизнул губы, оскалился:
— Молиться мне поздно. Одолел — коли. Мне еще когда цыганка
насулила от железа умереть.
И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо,
раздул ноздри, открыл рот — жадно вдыхал напоследок холодный воздух.
Фондорин подождал — очевидно, давал негодяю попрощаться с
жизнью.
Или дело было в ином?
— Опыт учит меня, — произнес он раздумчиво, — что если в
самом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он
еще не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы
смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей
смерти?
Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя. — Кто ж не
хочет?
— Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете
преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при каких
обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.
Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно
удивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на
волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.
Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный
даст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!
Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в
Добро и Разум.
Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не
спешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.
Наконец, сглотнул и заговорил — тихо-тихо:
— Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что
ни черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше
гоняться за этим воробьишкой и за той ба…
— За Павлиной Аникитишной, — строго перебил его Данила.
— За Павлиной Аникитишной, — еще тише повторил
капитан-поручик.
— Хорошо. — Фондорин убрал обломок от пикинского горла. — Я
тоже дам слово — слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь,
что найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые ваши
ухищрения избежать сего конца — хоть спрячьтесь под самый царский трон, хоть
сбегите на край света — будут с полным основанием названы тщетною
предосторожностью.
Глава 15
Гости сьезжались на дачу
Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил в
одиннадцать утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить на
автоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученный
наизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку.
Всё начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала Николас
заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно жизнерадостней:
— Алтын, это я. Записка в почтовом ящике — чушь, Валина
самодеятельность. Дело совсем в другом. У меня срочный и очень важный заказ.
Извини, но объяснять ничего не могу, по контракту должен соблюдать
конфиденциальность. Я не в Москве, поэтому…
— А где же ты? — раздался голос жены.
Фандорин стукнулся плечом о звукозащитный эллипсоид
телефона-автомата и глупо пролепетал:
— Ты дома?
— Что случилось? Где ты? Во что ты вляпался? Почему Глен в
больнице? А ты? Ты здоров?
Чтобы прервать пулеметную очередь коротких, истерических
вопросов, Николас заорал в трубку:
— В какой он больнице?
— Где-то за границей. Мать не сказала, где именно. Она
вообще была очень груба. Я спрашиваю про тебя, а она мне: «Жаль, что ваш
муженек исчез, а то бы я ему за моего Валечку хребет сломала». Господи, я две
ночи не спала. Всё мечусь по квартире, не знаю, звонить Семену Семеновичу или
нет.
Это был полковник из Управления по борьбе с организованной
преступностью, оберегавший газету «Эросс» от всякого рода неприятностей как с
нарушителями закона, так и с его блюстителями. Алтын мужа не посвящала в
подробности этих деликатных отношений, говорила лишь: «Сейчас все так делают».
— Не надо Семена Семеновича, — быстро сказал Фандорин и,
поняв, что версия с «важным заказом» не пройдет, добавил. — Вообще ничего не
предпринимай! Сиди тихо!
Алтын судорожно втянула воздух. Николас понимал, что врать
бесполезно — слишком хорошо она его знает. Но и говорить правду тоже было
нельзя. Отправить бы ее с детьми подальше из Москвы, как осмотрительная Мамона
Валю, но разве Жанна позволит?
— Всё очень плохо, милая, — глухо проговорил он. — Но я
постараюсь. Очень постараюсь. Надежда есть…
И нажал на рычаг, чувствуя, что сейчас разрыдается самым
позорным образом.
Хороший получился разговор, нечего сказать. Называется,
успокоил жену. Слабак, разамазня! «Очень постараюсь, надежда есть». Бред,
жалкий лепет! Бедная Алтын…
А, с другой стороны, что еще мог бы он ей сказать?
