— Это у них в крови, — заговорил он горячо, словно продолжая
долгий и жаркий спор. — Даже у самых лучших! И они в том неповинны, как
неповинен в жестокости котенок, забавляющийся с пойманным мышонком! Как неповинна
роза, что источает манящий аромат! Вот и они манят, следуя голосу своего
инстинкта, порождают химеры и несбыточные мечты!
— Кто «они»? — осведомился Митя, дождавшись паузы.
— Женщины, кто ж еще! Ах, друг мой, дело даже не в них, дело
в тебе самом. Всё ждешь, что эта напасть тебя оставит, надеешься, что с сединой
придет блаженное упокоение и ясность рассудка. Увы, годы проходят, а ничто не
изменяется. «Буду ждать», сказала она тем особенным тоном, каким умеют говорить
только прекрасные женщины. Можешь не уверять меня, я и сам знаю: она не имела в
виду ничего такого, что я хотел бы себе вообразить. Любезность, не более того и
даже быть ничего не может! Кто она и кто я? Довольно взглянуть в зеркало! О,
как завидую я господину Сизову, что лежит сейчас в постели и досадует на
приключившуюся с ним метаморфозу. Он должен быть благодарен мне за то, что я
навсегда избавил его от проклятого бремени чувственности!
Митя слушал сетования старшего друга очень внимательно, но
смысл слов, вроде бы понятных, ускользал. Однако последнее замечание было
интересным.
— Вы избавили его от чувственности посредством удара в
область чресел? Неужто центр, ответственный за чувства, находится именно там? —
живо спросил Митридат и осторожно потрогал рукой мотню.
Фондорин покосился, проворчал:
— Беседуя с тобой, забываешь, что ты еще совсем дитя, хоть и
весьма начитанное.
Отвернулся, больше делиться мыслями не захотел.
Ну и пожалуйста. Митя поднял воротник, прижался к печке и
проспал до самых Крестцов, где поменяли графининых лошадей на казенных. Они,
может, и плоше, зато свежие.
Поели горячей картофели с постным маслом. Покатили дальше.
Теперь уснул Данила, Митя же глядел в окно на белый зимний
мир, кое-где чернеющий редко разбросанными деревеньками, и размышлял про страну
Россию.
Что это такое — Россия?
То есть, можно, конечно, ответить просто, не мудрствуя:
пятнадцать мильонов квадратных верст низменностей и гор, где проживает тридцать
мильонов народу, а теперь, с присоединением Польши, и все тридцать пять. Так-то
оно так, но что общего у этого огромного количества людей? Почему они все
вместе называются «Россия»?
Что, у всех у них один язык? Нет.
Одна вера? Тоже нет.
Или они подумали-подумали и договорились: давайте жить
вместе? Опять-таки нет.
Может, у них общее воспоминание о том, как оно всё было в
прошлые времена? Ничего подобного. Вчера нынешние сограждане воевали между
собой и вспоминают про эти прежние свары всяк по-своему. У русских татары с
поляками плохие, у тех, надо думать, наоборот.
А что же тогда всех нас соединяет?
Первый ответ пришел на ум такой: Россия — это воля,
называемая государственной властью, на ней одной всё и держится.
Тут стало страшно, потому что Митридат видел власть вблизи и
знал, что она такое: толстая старуха, которая любит Платона Зурова, боится
якобинцев и верит в волшебные зелья адмирала Козопуло. И старуху эту, наверное,
скоро отравят.
Но ведь со смертью Екатерины Россия быть не перестанет.
Значит, Россия — не власть, а нечто другое.
Он зажмурился, чтобы представить себе, непредставимо широкие
просторы с крошечным пятнышком столицы на самом западном краю, и вдруг увидел,
что это пятнышко источает яркое, пульсирующее сияние. Так вот что такое Россия!
Это сгущение энергии, которая притягивает к себе племена и земли, да так
сильно, что притяжение ощущается на тысячи верст и год от года делается всё
сильнее. Пока светится этот огонь, пока засасывает эта таинственная сила, будет
и Россия. И сила эта не пушки, не солдаты, не чиновники, а именно что сияние,
подобное привидевшемуся Даниле чудесному граду. Когда сияние станет меркнуть, а
сила слабнуть, от России начнут отваливаться куски. Когда же пламень совсем
затухнет, Россия перестанет быть, как прежде перестал быть Древний Рим. Или,
может быть, на ее месте зародится некая новая сила, как произошло в том же
Риме, а будет та сила называться Россией либо как-то иначе — Бог весть.
По быстрой езде да под сонное Данилино дыхание размышлялось
хорошо, размашисто.
Мчать бы и мчать.
Так, останавливаясь лишь для смены лошадей, пролетели за
ночь да за день три сотни верст. Фондорин на станциях платил щедро (видно,
разжился у своего новгородского знакомца деньгами), и никакой задержки путникам
не было.
Заночевали в Твери. Не в гостинице и не на почтовом дворе, а
в обывательском доме, для незаметности. Утром, еще до света, двинулись дальше.
Если этак нестись, уже к вечеру можно было и к Москве пригнать.
* * *
Как бы не так.
Часа через полтора после Твери, когда проезжали большую
деревню, расковался коренник. Кучер повел его в кузню, а путешественники вышли
пройтись, размять ноги.
Деревня называлась Городня, и творилось в ней что-то непонятное.
Отовсюду неслись бабьи вопли, солдаты в треугольных шляпах,
белых гамашах, с длинными косами волокли из дворов молодых парней. Кто упирался
— колотили палкой.
— Что это за иноземное нашествие? — нахмурился Данила. —
Мундиры-то прусские!
Однако на вторжение германской армии было непохоже, ибо
солдаты употребляли выразительные слова, которых подданные прусского короля
знать никак не могли. Пленников сгоняли на площадь, к церкви.
Туда Митя с Фондориным и направились. На площади лениво
постукивал барабан, стояли телеги, а на складном стуле сгорбился офицер в
наброшенном на плечи полушубке, скучливо возил тростью по снегу. Лицо у
начальника было мятое, похмельное. Данила подошел, спросил:
— Могу ли я узнать, господин поручик, что здесь происходит?
С какой целью ваши солдаты забирают и вяжут веревками этих юношей? Быть может,
все они преступники?
Офицер посмотрел на вопрошавшего, увидел, что имеет дело с
благородным человеком, и поднялся.
— Обычное дело, сударь. Берем рекрутов, а они прячутся, не
желают служить отечеству. Одно слово — скоты безмозглые. Не понимают, что на
солдатской службе и сытней, и веселей.
