Задушив гварилку, он полетел дальше, к своему дворцу. Уничтожить всех людей? Или только часть? Половину? Две трети? Чтобы наказать остальных, заставить их подчиняться? Вдруг очень четко и ясно он представил самого себя: огромного, как дом, как дворец Рона Суладарского, как гора, на которой этот дворец стоит... нет, как весь Да Морана, а лучше – как Тхай. Исполинской надутой улиткой со щупальцами и человеческим торсом вместо раковины он ползет по Аквалону, подминая под себя города и толпы, оставляя слизистый темно-красный след из крови и раздавленных тел, – он, Хозяин Мира, величайший из величайших, сумевший покорить всех, все народы: и лукавых желтолицых тхайцев, и свирепых черных имаджин, и дикарей-краснокожих, и белых, которые мнили себя владыками континентов...
Заглушая царивший в голове гам, спереди донеслись крики. Солнце село, но пальмовая роща не погрузилась во тьму, ее озаряли отблески пламени. Поднявшись выше, монарх сквозь кроны увидел огонь, пожирающий стену его дворца, и полетел быстрее.
Образ огромной синей человекоулитки, ползущей по городам, горам и рекам, – тот образ, что столь зримо встал перед его мысленным взором, – не растаял, но листом отделился от древа сознания и, качаясь, поплыл в призрачных волнах Канона. Воображение монарха разыгралось, так что плод его напоминал вылепленную из воска, чуть оплывшую от жара ментального пространства, но вполне четкую объемную фигуру. В Каноне расстояния не такие, как в обычном мире, там нет прямых путей, отрезков и плоскостей – и на другом конце Аквалона, в подвале доходного дома, в своей мастерской преуспевающий модный художник по имени Крэк Колесо, открыв глаза, сел на оттоманке. Только что Крэк Колесо принял порцию особой смеси, недавно появившейся на черном рынке юго-восточного Гельштата: порошок гношиля, толченая скорлупа облачных бородавочников и слизь с брюшка ядовитой певчей лягушки, все это настоянное на спирте. Состав продал ему постоянный поставщик Крэка – вдохновение для своих полотен художник обычно находил, погрузившись рассудком в небопризрачье.
Но сейчас я съел лишнего, решил художник. Его пробрала дрожь при воспоминании о фигуре, которая вынырнула из сюрреалистических глубин Канона: ужасный образ! Но и в чем-то комичный. Крэк встал с оттоманки, пошатываясь, сделал два шага и схватился за кисть. Мольберт стоял посреди мастерской, освещенный газовой лампой.
– Вот это меня торкнуло! – выдохнул знаменитый художник. Из Канона жуткая фигура перебралась в его голову, и теперь Крэк понимал, что выгнать чудище оттуда можно будет, лишь нарисовав его, выпустив наружу через врата, которыми способен стать только холст.
Он стал рисовать, не сделав эскиза, нанося быстрые короткие мазки, и постепенно на холсте начал возникать облик, будто прилетевший из ночного кошмара любителя гношиля (впрочем, так оно и было): темно-синий человеческий торс, весь в складках и жировых горбах, с повисшими мягкими грудями, пухлыми ручками и почти лишенный шеи – конусообразная лысая голова сидела прямо на покатых плечах; без ног, вместо них – округлое тулово, разбухший блин или котлета, пятнистая, в мелких пупырышках, будто одно сплошное надутое брюхо со всех сторон... Ну да, точно, брюхо ядовитой лягушки-певуньи. И из этого пухлого уродства, из сплюснутого, полного вонючих газов шара снизу торчат отвратительные мясистые щупальца, украшенные присосками и зазубренными крючками.
Крэк еще оторопело рассматривал то, что изобразил, а кисть в его руке, будто живая, обретшая собственную волю, уже рисовала крошечные домики, мощеную площадь, раздавленные паровые кареты, пытающиеся улепетнуть винтолеты над черепичными крышами, падающую башню и фигурки разбегающихся в ужасе людей, над которыми нависала химерическая страхолюдная туша. Кисть рисовала, а Крэк Колесо в это время думал, одновременно с ужасом и умилением: Стомонет! В галерее старика Ганжубаса за этакий авангард дадут не меньше сотни, или я съем свою палитру!
Уги-Уги понял: на Атуй вновь напали. Гварилки – и не только они. Одно из тех чувств, что были свойственны ему раньше – любопытство, – пробилось сквозь наполнявший голову ураган образов. Он нагнал вопящего от страха туземца, в котором узнал дворцового охранника, убил ударом зажатого в щупальце топора и взлетел повыше.
Дворец пылал, вокруг кипело сражение. Теперь подъем давался монарху куда легче, чем в первый раз, на Гвалте. Он взмыл над кронами, над двором, увидел мертвые тела на крыше, которая занималась огнем. Еще выше, еще... Стало тяжелее, пространство уплотнилось. Зато он смог увидеть бо?льшую часть Атуя. И пристань.
И свою ладью, стоящую в стороне от других эфиропланов.
С «Небесных парусов» по ним вели пушечный огонь; три лодки, полные вооруженных людей, приближались к причалам.
Удивление, как отголосок прежней жизни, дуновением слабого ветра пронеслось сквозь сознание. «Небесные паруса» нападают на Атуй? Монаршая ладья атакует монарший остров... Должно быть, этим они отвлекли внимание: стража побежала на восточный берег, к пристани, а гварилки высадились и с юга осадили дворец... Но зачем? И каким образом ладья... Пират! Тот преторианец! Ведь это он повел ладью за сокровищами? Значит, сумел подкупить команду и Камеку... или убить их. В одиночку? Невозможно! Юнец не справился бы даже с Камекой. Значит, вся затея с пиратскими сокровищами была лишь ловушкой, в том месте его поджидали сообщники...
Монарх повис на предельной для него высоте, ощущая мягкое давление пространства на плечи и понимая, что в следующий раз сможет наконец преодолеть границу, прорвать незримую пелену и вырваться на свободу небес, взлететь так высоко, чтобы увидеть весь Аквалон.
Его бок задела стрела.
То ли кто-то из туземцев выстрелил именно в него, случайно заметив грузную тушу, висящую над кронами, и решив, что это не иначе один из сынов Марлоки прилетел поглядеть на людское смертоубийство; то ли стрела соскользнула с пальцев натянувшего лук человека. Укол был слабым, наконечник лишь царапнул кожу, но это огнем ярости опалило и без того раскаленный рассудок монарха.
Он рванулся вниз, наклонившись, будто лодка, носом уходящая в облака, выставив перед собой руки и расправив щупальца. На Гвалте монарх, охотясь по джунглям за серапцами, убил многих, и никто не пытался сопротивляться, отбиваться: паника охватывала укушенных, как только они видели падающее из-за крон чудище. А здесь по нему выстрелили! Это было возмутительно, ведь он стал владыкой мира – или, по крайней мере, готовился им стать. И Уги-Уги ворвался в немногочисленную толпу людей, сражающихся перед горящим зданием.
Крики ужаса, вой и стоны разнеслись далеко над островом. Он закружился, полосуя тела щупальцами, оставляя клочья рваной кожи зазубренными крючками, хватая туземцев за головы и высоко подкидывая в воздух, выворачивая им шеи, сбивая с ног и расшвыривая в разные стороны. Опустившись ниже, монарх нащупал брошенный кем-то пуу, другим отростком обвил древко копья, опять взлетев, принялся молотить оружием по затылкам и лбам. Туземцы разбегались и расползались кто куда, а один гварилка, объятый страхом, даже влетел с разгону в пылающий дверной проем, и через мгновение после этого стена дворца, взметнув смерч искр, обрушилась.
