Думаю, самым правильным для описания этой записи словом было бы «освобождение». Ни следа дилетантского баловства с разными музыкальными стилями, Аня теперь лишь опиралась крылом на их подъемную силу, они все словно растворились в ее крови. Уверенность, сила, головокружительный полет. Упоение таланта, которому не надо себя стыдиться.
«Вулф-Пойнт» начиналась со скорбного фортепианного соло, ученически-правильного, так мог бы играть студент консерватории. Затем возникал намек на струнные, несколько гитарных аккордов и, наконец, госпел-хор – ни больше ни меньше. Рояльный переход подводил к струнному квартету, но всю вещь по-прежнему держала фортепианная партия для левой руки. Дальше – звуки мандолины, фагота и флейты, а когда они затихли, раздался слабый вскрик – кажется, гобоя, – и все возвратилось к начальной теме и разрешилось энергичными аккордами рояля. Это была симфония продолжительностью в четыре минуты и пять секунд. Песня, исполненная силы и отчаяния. Голос Ани стал ниже, но лишь чуть-чуть. Он все еще оставался голосом молодой женщины, но слушался ее просто поразительно.
– Черт, – сказал Рик.
– Да уж.
Страх показаться попсовой исчез напрочь. Словно мастерство даровало Ане право не бояться мелодичности и выбирать гармонию как заблагорассудится. В «Эсме поет» слышалось медленное ритмичное покачивание, точно секс в спальном вагоне. В «Холлибуш-лейн» чарующее сопрано, как в ранних Аниных песнях вроде «Сумеешь взлететь», то и дело лукаво подменяло «я» на «ты» и «она». «Фрида» оказалась самой длинной и занимала в альбоме то же место, какое когда-то «Джулия в Судилище снов», – последнее на первой стороне. Речь в ней шла о художнице Фриде Кало, чья борьба с собственным телом, изувеченным в автомобильной аварии, была и мукой, и препятствием, но также и предметом ее живописи. В «Докторе из Дулута» засурдиненные джазовые трубы оттеняли особенную отчетливость Аниной дикции. Очень искренняя песня, Аня в ней словно ведет разговор с собеседником, но этот «ты» – не любовник, а слушатель. «Забудь меня» оказалась сентиментальной поп-песенкой, опасно откровенной, с медными духовыми, шипящими ударами хай-хэтов, резкой гитарой и даже – пусть и всего на несколько тактов – «истерикой прямого действия», педальной стил-гитарой. Но пела Аня словно посмеиваясь, и это да легкая разухабистость в интонациях органа и медных спасали эту песню от явного музыкального «перебора». «Бульвар Осман» был полон мучительных сожалений – насколько я понимаю, Аня написала эту песню вскоре после бегства из Америки. Однако, повествуя о страдании, песня утверждала любовь к мужчине и веру в него. В ней присутствовала даже спасительная толика юмора, помимо понижающейся концовки с двумя-тремя фирменными «пробоями», – странно жизнеутверждающей для такой грустной песни. И совсем как в день нашего знакомства, когда Аня играла, сидя на траве фермы, я слушал ее словно на двух уровнях, задохнувшись восторгом и от песни, и от того, что существует же на свете человек, который обладает талантом, позволяющим написать такое и спеть.
Альбом заканчивался самым коротким треком: «Другая жизнь». И он вместил, похоже, все, чего Аня смогла достичь за время своей музыкальной карьеры. Она попыталась совершить невозможное, внушив слушателю мысль, что на самом деле различия между ее жизнью и жизнями женских персонажей, о которых она поет, не существует: «Другая жизнь, но сердцу все знакомо: / Оно ведь то же, лишь зовется по-другому.» На этих словах тональность неожиданно менялась, подводя к своего рода мелодическому центру песни, далее шел речитатив – перед главным, теснящим сердце возвращением из мажора в минор, как бы подтверждающим бессильное признание автором собственной тождественности неизвестной женщине, мельком увиденной в вокзальном зале ожидания.
Запись кончилась. До этого мига я старался не встречаться глазами с Риком Кёлером, но теперь посмотрел на него. Рик закрыл лицо ладонями, и все же я увидел две просочившихся между его пальцами слезы.
Я встал, вышел в коридор, закурил. Сказать я ничего не мог – не доверял своему голосу.
Что это было? Чего это стоило Ане – да и мне, – создать такой альбом? Подсчитывать, во что он нам обошелся, казалось бессмысленным. Будь он не столь великолепен, дело другое, но достаточно услышать его только раз, чтобы понять – это музыка, которая будет доставлять людям радость до тех пор, пока у них есть мозги и уши.
Затянувшись в последний раз, я вернулся в студию; Ларри Бреккер уже вышел из-за своей перегородки.
Рик по-прежнему сидел на стуле. Он поднял на меня взгляд, покачал головой.
– Да, ну. – начал он и смолк.
– Что думаешь? – спросил у него Ларри Бреккер.
– Что я думаю? – отозвался Рик. – Думаю, что одно доброе дело я в своей жизни сделал.
Он громко шмыгнул носом.
– Теперь никто не сможет сказать: «А, да, Рик Кёлер. Тот поц из Пассеика, штат Нью-Джерси, который ни разу в жизни палец о палец не ударил». Теперь люди скажут: «Рик Кёлер, а как же, это тот малый, что открыл Аню Кинг». И низко поклонятся моей гребаной могиле.
Мы с Бреккером засмеялись.
– А твое мнение, Ларри? – спросил я.
– По-моему, она сделала то, о чем другие только мечтают.
– Поздравляю, – сказал я.
– Я только за микшером сидел, – сказал Ларри. – Вот Эстерсон, тот поработал. Но вообще-то она с самого начала знала, чего хочет, и командовала парадом.
– Могу себе представить, – сказал я.
Наступило молчание.
Мы посидели немного, думая об услышанном. Бреккер еще раз проиграл несколько кусочков – ледяная засурдиненная труба из «Вулф-Пойнта», как бы мерцающий гитарный проигрыш (Эллиот Клейн) из «Бульвара Осман», переход в минор в «Другой жизни». Но мне на самом деле хотелось лишь одного – получить копию записи и тысячу раз прослушать ее в одиночестве. Полагаю, этого хотел каждый из нас.
В конце концов снова наступило молчание, немного усталое, и я, попрощавшись с Риком и Ларри, вышел на улицу. Я так жаждал увидеться с Аней, сказать ей об огромности и чуде того, что она совершила, смешная девочка из Девилс-Лейка с пылающим сердцем и темно-карими глазами. Однако я знал, что больше никогда ее не увижу, разве что случайно. Мое участие в жизни Ани исчерпано, и только задним числом мне удалось понять, что роль я играл эпизодическую, а не главную, как думал все то время, что держал ее в объятиях.
Я шел по Томпсон-стрит к широченной Хьюстон-стрит, по которой громыхали на выбоинах мусоровозы и громадные фуры пробивались из порта через огромный город. Я встал в толпе, терпеливо ждущей перехода, стараясь слиться с ней, исчезнуть в огромной массе человеческих жизней, надеясь, что смогу в этой неустанной суете избавиться от боли, от ощущения собственного «я».
Я все же увидел Аню еще раз, впрочем, она тогда находилась на сцене, а я в зале. Произошло это в лондонском «Палладиуме» во время ее прощального турне – Ане было уже под пятьдесят, до конца двадцатого века оставалось лишь пара лет. Я прочитал интервью с ней, в котором она заявила, что это выступление наверняка станет последним. Ее снова настиг ревматизм, и она уже перенесла две операции по замене сердечных клапанов. Начались боли в суставах. «А кроме того, – сказала она журналисту, – турне – это такой геморрой».
