После того как все уладилось, я уехал поездом на север штата, чтобы побыть одному. Больше всего мне хотелось бы поговорить с Лори, но я понимал: звонить ей было бы жестоко. А задуматься о размерах своей потери я позволил себе, только добравшись до фермы.
И там я, по-моему, немного сошел с ума. Помню, как-то под вечер я лежал голый под деревом, высоким, с тонкими ветвями и серовато-зелеными листьями, как у оливы. Они издавали под ветром тревожный, металлический шум. Мне показалось, что в их шелесте слышится голос Ани, и я отметил: как только ветер самую малость меняет направление, человеческие слова утрачиваются, но спустя пару секунд начинают звучать снова. Невозможность удержать этот голос приводила меня в исступленное отчаяние. Я ощущал присутствие Ани где-то рядом – с такой силой, как если бы воочию видел ее. Думаю, что, даже появись она тут и вправду, это не сделало бы ее присутствие более ощутимым.
Время от времени голос ее доносился до меня из приемника, и тогда я несся через комнату, чтобы выключить его. Все пластинки Ани, какие нашлись на ферме, я упрятал в глубокий, темный ящик комода, чтобы кто-нибудь из моих гостей нечаянно не поставил одну из них на проигрыватель. Однажды, уже в Нью-Йорке, я свернул за угол 41-й улицы и увидел Аню, улыбавшуюся с шестифутового плаката. «Атлантик Палисейдс» – значилось над ее головой. В глазах ее было то же выражение, как прежде, когда она затевала очередную любовную игру. А я не мог до конца поверить, что Аня все еще существует – где-то там, для других людей.
Куда она отправилась, я понятия не имел и не искал ее. Я сознавал, что должен предоставить ей полную свободу действий, чем бы Аня ни руководствовалась. Жаль только, что она оставила меня наедине с целой горой неразрешимых вопросов. Как пережить день и как потом сложить уже пережитые дни во что-то, способное наделить жизнь хоть какой-то ценностью?
А еще я пытался представить, каково ей теперь. Если она мучается так же, как и я, каждую минуту, тогда чего ради она так поступила? Если же нет, не означает ли это, что чувства ее никогда не были такими же сильными, как мои?
Некоторое время в прессе стоял шум. Аню называли «импульсивной», «капризной примадонной» и так далее, – газетный словарь вам известен. Странно, пока я не прочитал эти слова, мне и в голову не приходило, что Аня – человек сложный. Я считал, что все драматические события ее жизни естественным образом произросли из масштаба задачи, поставленной ею перед собой. Но, возможно, газеты и правы. Впрочем, к счастью, тема эта им быстро наскучила.
В августе Сэнди из «Эм-Пи-Ар» – девушка, с которой дружила Аня, – получила от нее телеграмму из Парижа: дескать, у меня все хорошо, не волнуйся, Париж. Почему Париж? По-французски Аня вроде бы ни слова не знала.
Ах, Аня, Аня – иногда я прижимал к себе подушку, словно ребенка. На ферме я перебрался в «ее» спальню и ночами пытался вызвать Аню из тьмы, – всю целиком, душу и тело. Но видел лишь деревянные стропила над своей головой и завидовал их бесчувствию. Завидовал деревяшкам, честное слово.
Не хотелось признаться себе, насколько я тоскую по ее телу. И в лондонской среде, в которой я вырос, – респектабельной, но бедноватой, и в лос-анджелесской, не столь респектабельной и менее бедной, – на отношения полов смотрели примерно одинаково. И там, и там «секс» воспринимался как беззаконный младший брат «любви». Для моих родителей и их знакомых «любовь», сколько я понимаю, означала «брак», для людей из Лорел-Каньона сводилась к дзену, буддистской премудрости и всяким трансцендентальностям.
И те и другие, на мой взгляд, не правы. Судя по всему, мы живем только раз – в доставшейся нам по воле случая оболочке, которая начинает движение к распаду, едва созрев для того, чтобы кому-то пришло желание ее целовать. То, что Аня и я делали друг с дружкой, никак не назвать чьим-то бедным родственником. Как-то раз, когда мы предавались любви, она приподнялась на локтях и долго смотрела туда, где соединялись наши тела, а потом прошептала: «Это и есть мы, Фредди».
Я знал, о чем она, знал, что она права, – потому-то ее и любил.
Прошло больше года, прежде чем я получил от нее письмо. К тому времени я перебрался по приглашению Пита в Лос-Анджелес, чтобы слепить новую группу из праха старой. Возвращаться туда мне не хотелось. Я покончил с Лос-Анджелесом. Но я был угрожающе несчастен. Думал об Ане каждую минуту каждого дня. Пристрастился ездить на одну из ферм и помогать там лесорубам – работал до темноты, пока ноги не подкашивались от усталости. Потом пил бурбон, пиво, смотрел по телевизору фильм, погромче включая звук, – иногда за компанию с уже успевшим накуриться бывшим рекламным агентом, – потом валился в постель. Все это позволяло вытеснять Аню за пределы сознания, держать ее за оборонительным валом, который я возвел. Однако стоило мне заснуть, все защитные укрепления рушились, и Аня прокрадывалась в мои сны, такая же реальная, как если б она и вправду входила в комнату, и всякий раз взвинчивала наши отношения еще жестче. И я просыпался в слезах, проклиная ее. Оставь меня в покое, женщина, оставь меня в покое.
А музыка могла меня спасти. По крайней мере еще одно занятие, еще одна возможность заткнуть уши и не слышать призывного голоса Ани. Я заехал в местный магазинчик, исполнявший заодно обязанности почтового отделения, оставил там свой новый адрес – на случай, если вдруг понадоблюсь Ларри Бреккеру из «Соник Брум Стьюдиос». В Лос-Анджелесе я поначалу поселился у Пита, не думая, впрочем, что задержусь надолго.
Письмо от Ани пришло – через пятнадцать месяцев после Денвера – из Парижа.
Мой бесценный Фредди, надеюсь у тебя все хорошо. Все время думаю о тебе. Я не жду, что ты когда-нибудь простишь меня за такой уход, и не думаю, что тебе следует простить меня. Просто хочу, чтобы ты знал – я очень долгое время провела в Париже. А еще снова заглянула в Афины и немного поездила по Италии. Мне было трудно. Похоже, я разучилась писать. Но люди были добры ко мне. И денег я получала из банка достаточно. Спасибо тебе и Рику за то, что вы позаботились об этом. Я все еще пытаюсь сочинять песни, но как-то ничего не выходит. Всех тебе благ. Когда-нибудь я возвращусь в США. Будь счастлив, днем и ночью.
А. Целую.
Лучше мне от ее письма не стало, да, полагаю, оно и писалось не для того. Я ответил очень коротко.
Ты должна поступать так, как считаешь нужным. Я не сержусь. Просто скучаю по тебе ночью и днем, днем и ночью. Вернулся в Лос-Анджелес. Вчера вечером заглянул в «Звезду Пасадены». С. Дэвис-младший шлет тебе привет. Всегда здесь.
Ф. Целую.
Дела у заново собранной мной группы пошли неплохо. Тед Фокс, наш новый гитарист из Сиэтла, оказался очень хорош – с сильным блюзовым звуком и острым нюхом на цепляющие мелодии, хоть и слишком низким для них голосом. У Теда был баритон, а электрическая гитара требует резкого тенора. В результате петь приходилось все больше мне – какая-никакая, а перемена для меня, на несколько лет отлученного Аней от микрофона. Мы выступали по всему Лос-Анджелесу, получили контракт на запись пластинки, заработали немного денег.
