Каждое утро, глядя в окно трамвая, идущего по корсо Франча к Центру исследований человека, Елена думает: вот это и есть я, что вполне разумно. Печалиться тут не о чем – то, что ты чувствуешь, это и есть жизнь. И нередко ловит себя на том, что вспоминает последние слова из рассказа Бруно «Другая жизнь»: «…я выступаю в долгий обратный путь к месту, в котором расточусь и сам.»
Все, что она делает, кажется ей отягощенным утратой. Часто голос ее словно бы сопровождается эхом, будто она говорит в пустоту. Прямоугольные очертания рабочего стола и экрана наводят на мысль об отсутствии человека, отсутствии случайности. В кабинете нет ничего ветвящегося, непознаваемого. Во время обеденного перерыва Елена избегает всего, что способно нарушить работу ее сердца. Берет салат из авокадо с тыквенным маслом, апельсин, кружочки банана, слегка присыпанные цельными зернами. «Господи, – думает она, – я питаюсь как безмозглый гоминид в пустыне Серенгети».
Она спрашивает себя, означает ли это самоограничение, что ей и вправду хочется жить? Зачем она стремится продлить отведенное ей время, сдержать пружину смерти, которая распрямляется в ее генах? «Возможно, – думает Елена, возвращаясь к своему рабочему столу, – я вовсе не прочь и дальше быть несчастной». Мысль завладеть всего лишь настроением – «счастьем» – и рассчитывать каким-то образом сохранить его представляется ей нелепой. В качестве жизненной цели такие попытки не только обречены на провал, они инфантильны. И все-таки Елена предпочла бы и дальше жить так – как она сама выражается, «умерев заживо», – чем не жить вообще.
Вернувшись вечером домой, она ложится с бокалом тосканского на темно-коричневый диван и смотрит, как из пола выскальзывает телеэкран. И признаёт, что, посвятив всю жизнь научным исследованиям, она так ничего и не поняла, совсем ничего.
Она смотрит старый, 2029 года, фильм о людях, которые бегают по кругу, влюбляются, преследуют друг друга, шутят. Выпивает еще вина из Монтальчино. Потом закрывает глаза, устраивается посреди диванных подушек поудобнее. И воспоминания о местах, в которых она никогда не бывала, наполняют ее: о французском монастыре с кельями и гудящим колоколом; о наполненном музыкой домике в горах Калифорнии; о доме в Англии, возле которого на ровных лужайках мальчики с палками и красным мячиком играют в странную игру.
Она гадает, будет ли, когда проснется, чувствовать себя столь же заинтригованной, как сейчас, – или жесткие грани фактов, истории, ее личного прошлого, каждой клетки, делающей ее тем, что она есть, на самом деле так же текучи, как время.
Часть IV
Лестница в небо
Жанна слыла самой невежественной во всей лимузенской деревне, где прошла большая часть ее жизни.
Дом, в котором она жила, принадлежал месье и мадам Лагард; Жанна поселилась в нем совсем еще молодой женщиной, хотя настоящего ее возраста никто не знал и тогда. Дом – из местного камня, крытый черепицей, с серыми ставнями, – стоял у поворота, откуда дорога уходила вверх на холмы. Вдоль одной стороны дома пролегала тропинка, она вела к нескольким отдаленным домам и дальше к реке, куда местная молодежь ходила на рыбалку; по другую был разбит плодовый сад, оканчивающийся глубокой придорожной канавой.
Деревня разрослась из одной-единственной фермы с надворными постройками и несколькими домиками; постоялый двор с конюшней, пекарня и еженедельный рынок появились тут всего пятьдесят лет назад. Дом Лагардов принадлежал к «старой» части деревни, комнаты были обшиты темным дубом и соединялись закопченными коридорами и каменными ступеньками, поскольку располагались на разных уровнях.
Комната Жанны находилась в задней части дома на первом этаже и выходила в поля. В ней имелся камин с полкой из серого камня и деревянная молитвенная скамейка, а также кровать, умывальник и буфет. Стоимость дров для камина вычиталась из жалованья Жанны, хотя недостатка в них этот поросший дубами край не знал. Жанна прибиралась в доме, стряпала и вообще следила за порядком, насколько это было по силам пожилой женщине; для починки изгородей или более тяжелой работы месье Лагард с неохотой нанимал Фоше, местного мастера на все руки.
Сам Лагард десять лет назад перенес удар и с тех пор был прикован к постели. Большую часть времени он проводил, просматривая счета и измышляя новые способы сокращения расходов. Каждое утро жена приносила ему счетные книги, бумагу, перья, а с ними большую чашку кофе, хлеб и масло. Семейство Лагардов происходило из Юсселя и владело когда-то несколькими фермами, но лишилось большей части недвижимости во время Революции. Лагард, буржуа всего лишь во втором поколении, питал неприязнь к «черни» – словом этим он обозначал всех, начиная со сборщика налогов, кончая новым мэром и непременно включая всю деревенскую молодежь.
Отчасти из желания как-то уравновесить утрату семейной собственности месье Лагард, едва женившись, обратился в философа. В ящиках, доставленных с распродаж в Лиможе и Бриве, лежали тома с внушительными названиями – «О понимании природы человека» или «Очерки об основах разума». Книжный шкаф в гостиной содержал переплетенные в кожу труды Монтеня, Паскаля и Декарта, между тем как в спальне стояли переводы сочинений Сенеки и древних греков. Предполагалось, что работу над счетами месье Лагард перемежает чтением философских книг.
Слова «философия» Жанна ни разу не слышала, но всегда боялась, как бы рачительность месье Лагарда в ведении хозяйства не привела его рано или поздно к заключению, что она ему больше не по карману. За десятки лет бережливой жизни ей удалось скопить небольшую сумму, которую она хранила в буфете, однако Жанна и представить себе не могла, где будет жить, если хозяева вдруг сгонят ее со двора. И однажды, когда бормотание, доносившееся из комнаты хозяина, показалось ей особенно зловещим, она отыскала мадам Лагард и сказала, что готова работать всего лишь за кров и еду, как член семьи.
Жизнь Жанны не всегда была так тиха и уныла. Когда-то она отвечала за благополучие двух детей, Клеманс и Марселя, девочки и мальчика, которых мадам Лагард родила на третьем десятке с промежутком в два года. Роды оба раза были трудными, и после каждых мадам Лагард впадала в своего рода помешательство. Она говорила, что чувствует себя так, точно падает с обрыва или ее понесла лошадь и вот-вот врежется в каменную стену: она жила внутри этого ужасного мгновения. Врач из Юсселя дал ей успокоительных порошков и посоветовал для тяжелой работы нанять няньку или экономку.
Месье Лагард, объезжая земли, которые еще принадлежали тогда его семье, заглянул на молочную ферму, где работали шестеро доярок. Он расспросил управляющего о каждой и узнал, что маленькая крепенькая Жанна – сирота, пришедшая сюда однажды в поисках работы. Она рассказала, что шла четыре дня, покинув монастырь, в котором была прачкой. На молочной ферме Жанна провела уже три года, ее можно было заставить работать всего лишь за соломенный тюфяк в сарае да хлеб, сыр, молоко и яблоки, которыми она питалась. В отличие от других женщин работой Жанна была, по всему судя, довольна и заходившим на ферму мужчинам глазки не строила. Кроме того, сообщил управляющий, для ее роста она на редкость сильна.
