Она обвила меня руками и ногами, заставила сделать с ней всякое. Она бывала вот такой, неудержимой. И я знал, сказанное ею – правда. Я был никем до той ночи, когда она впервые пришла ко мне, пьяному, и стояла передо мной раздетой. С того дня я ни разу не оглядывался назад. Больше десяти лет Нэнси Смит разделяла со мной не только постель, но и все мои мысли, все надежды. Она была права, когда сказала, что превратила меня в того, кто я есть. И вернуться к себе прежнему я не мог.
Дни шли, я заново узнавал Алису. В некоторых смыслах она была все той же прежней Алисой, и чувствовал я себя из-за этого просто ужасно. Однако половина моей взрослой жизни прошла без нее, и за это время я изменился. Я рос, как растение, которое тянется к солнцу, а солнцем была Нэнси.
Возможно, вся беда Алисы состояла в том, что она-то не изменилась ни капельки. Как будто проспала эти пятнадцать лет. Иногда я казался себе убийцей, изменником, предавшим ее доверие. А иногда она казалась мне ребенком, с которым и обращаться следует как с дитятей. Временами же я злился на нее за то, что она ничего не понимает – даже не пытается понять. Ведь не может же человек воображать, будто все и всегда остается таким, как было.
Алиса без конца спрашивала, нельзя ли ей вернуться в мою постель, и в конце концов я решил, что лучше ей все рассказать. Была суббота, я повел ее в парк Виктории. Мне было трудно, но если мой отец прав, то мне как мужчине и должно делать то, что трудно.
Мы присели на скамью под деревом, и я сказал:
– Алиса, мы знаем друг друга почти всю жизнь. Мы пережили в работном доме тяжелые времена. Да и на Кроу-стрит нам приходилось туго. Помнишь ту ночь, когда родилась Лиза?
– Помню, Билли. Ты был чудесен. Держал меня за руку.
– Я никогда не покину тебя в беде, Алиса. Пока я могу работать, пока дышу, я буду заботиться о тебе. В то воскресенье ты взяла меня с собой в женское отделение, и уже за одно это я тебя не покину.
– Мама тогда поцеловала тебя, верно?
Я с трудом сглотнул.
– Я счастлив, что ты поправилась. Врачи говорят, ты сможешь жить нормальной жизнью. Но тебя не было так долго. И я уже не тот человек, которого ты оставила.
– Это я вижу.
– У нас с Нэнси ребенок. Мальчик. Его зовут Дик. Ему девять лет, он скоро приедет, чтобы жить с нами. Я хочу вас познакомить.
Алиса ничего не ответила. Сидела на скамье, смотрела перед собой на траву, на деревья за ней. Слезы текли по ее лицу, капали на воротник, просто слезы, безмолвные. Она казалась такой далекой, что я подумал – не ушла ли она опять в свою болезнь?
Так она продержала меня за руку больше часа, люди приходили и уходили – матери, гулявшие под ручку пары, дети, бегавшие за обручами и мячами. А безмолвные слезы все текли по ее лицу.
Начинало смеркаться, смотритель парка ударил в колокол. Алиса повернулась ко мне, сжала мою ладонь.
– Пойдем домой, Билли Бонс, – сказала она.
– Да, пойдем.
Мы встали и направились к выходу из парка.
– Можно мне иногда держать тебя за руку? – спросила она. – Когда никто нас не будет видеть?
– Да, – ответил я. – Да, можно.
В следующие несколько лет мы увидели немало смертей. Сначала ушла матушка Смит, за ней старик Стивенс с первого этажа. Мы привели его комнату в порядок, она как новенькая стала, и поселили там Алису. Она брала на дом кое-какую работу, шитье и прочее, но ела вместе с нами, а изредка и готовила.
Потом как-то летом слег отец. Улегся на кровать и сказал, что больше не поднимется. Я привел к нему врача, тот осмотрел отца и объяснил, что сделать ничего не может, рак его уже почти съел. Доктор сказал, где найти лекарства – уменьшить боль, так чтобы отец мог спать.
Я сидел у его постели и думал о нем, о том времени, когда он был молод, владел собственным делом и имел дюжину работников. Какие перспективы открывались тогда перед им! Он думал, все и дальше пойдет так же хорошо.
А теперь я видел щетину на щеках, запавшие глаза. Теперь он стоял одной ногой в могиле.
– Я когда-нибудь рассказывал тебе, Билли, о детях, которых мы потеряли? – спросил он. – Твоя мама и я? У нас ведь, кроме Мег, еще девочка была. Умерла, года в четыре, не то в пять. И мальчик родился мертвенький, между Мег и тобой.
– Может, если б он выжил, я бы и вовсе не появился на свет, – сказал я.
– Может, и так. – Отец тяжело вздохнул. – Я иногда думаю, что был тебе плохим отцом, Билли. В работный дом тебя отдал. Но только ты и мог там выжить. А иначе нам всем голодать пришлось бы.
– Я понимаю.
Потом он сказал:
– Быть отцом. Мальчик, он ведь думает, что папа все знает. Папа для него все одно что Бог. А он не такой. Только притворяется, вид делает.
– Я знаю, – сказал я.
– А после понимает, что зря он так поступал. Да уже поздно.
– Ты никому зла не желал, – сказал я.
Я смотрел на его постель, в его обведенные красными ободками глаза. Конченый человек. Когда-то он думал, что сможет победить, но жизнь одолела его, как одолевает всякого.
Мы жили на Кроу-стрит, пока моя младшая, Мэй, тоже не вышла замуж, а после этого я забрал все деньги, какие смог, из нашего с Уортингтоном дела и уплатил задаток за принадлежавший одному железнодорожнику коттедж в Клапэме. Взял в кассе взаимопомощи ссуду, и мы с Нэнси и Диком перебрались туда.
Артур отправился в Австралию, надеясь найти свою мать, мою мать, – не знаю, правда, нашел ли, писать-то он не умеет. Некоторое время Алиса оставалась на Кроу-стрит домовладелицей, однако ее здоровье было не таким уж и крепким, и Нэнси сказала, что пусть она лучше приедет и живет с нами. Я был очень рад, что Нэнси предложила это. Теперь нас стало четверо. Так с тех пор и живем.
У Алисы своя комната в глубине дома, с окном на железнодорожные пути. Днем она подолгу сидит там, иногда выходит в огородик за домом. Ей нравится ухаживать за цветами, а под окном, на солнышке, у нее растут помидоры.
Нэнси взяла мою фамилию, теперь она миссис Уэбб, а Алиса снова стала Смит. В этой части Лондона про нас никто ничего не знает. Нэнси очень добра к Алисе, старается на нее не повышать голос. И щедро делится с ней всем, что у нас есть, всем, что мы зарабатываем.
Однажды я пришел домой пораньше и увидел, как они играют в карты, сидя в гостиной. Как будто и не прошло стольких лет, и они сидят воскресным днем в работном доме, в комнате матерей, и ждут, когда ударит колокол. А в промежутке словно ничего и не было. Прихода моего они не услышали, поэтому я постоял в двери, глядя на них. Алиса не сводила глаз с лица сдававшей карты Нэнси. Вид у нее был вполне мирный, но удивленный.
Не думаю, что вы когда-нибудь поймете свою жизнь – во всяком случае, до того, как она закончится, да и потом навряд ли. Я вот чем дольше живу, тем меньше понимаю.
